И вот «Запорожец» уже выскочил из тополей и покатился по просторной станичной улице. Николай сбавил скорость и, притормаживая, спросил:
— Анна Саввична, куда ехать к Степану?
— Погляди, вот его адресок.
Анна Саввична протянула Николаю лоскуток бумаги.
«Запорожец» пробежал по широкой, затравеневшей улице и остановился возле домика, указанного в адресе. Тут не было ни изгороди, ни ворот, и то, что когда-то называлось двором, поросло бурьяном. На отшибе, куда вела темневшая в бурьяне дорожка, стоял неказистый саманный домик с облезлыми стенами, с обвалившейся штукатуркой. К этому домику лепилась деревянная пристройка с одним оконцем. Узкие двери, ржавый замок на них, две ступеньки.
— Вот тут, видно, собственность не в почете, — сказал Николай. — Как говорится, ни кола ни двора!
Он помог Анне Саввичне перенести к дверям вещи и уехал, сказав, что часа через три заедет. Анна присела на проросшие пыреем ступеньки и удручающим взглядом посмотрела на висевший на дверях замок. «Неужели Степа и Тася живут в этой халупе?» — подумала она, и слезы навернулись у нее на глаза.
К Анне подошла серая дворняга, худая, с пустыми, оттянутыми сосками, с еще не вылинявшими на боках клоками грязной шерсти. Следом, путаясь короткими ножками в траве, плелся щенок такой же серой масти. Анна смотрела на собаку, вытирая платочком слезы. Собака присела на задние лапы, тоскливо смотрела на Анну, и ее мутные, с крапинками, глаза словно бы говорили: меня не бойся, я не злая, я даже лаять не умею…
— А! И Пальма уже тут как тут!
С улицы, по протоптанной дорожке, к Анне шла грузная женщина с авоськой в руке: она, наверное, возвращалась из магазина.
— Так и плутает по дворам со своим сынишкой, — говорила женщина, подойдя к Анне. — Уходи, уходи, Пальма, и тебя, и твоего сынка я уже кормила. Чего пришла еще? — Женщина обратилась к Анне: — Собака у нас общая, на три дома, и никому она не нужна. Ничего своего у нас нету, охранять нечего, так что Пальма, верите, дажеть разучилась гавкать. Смирная животина… А ты случаем не мамаша Степана Васильевича?
— Я и есть. Вот приехала к сыну, а его нету дома.
— Анна Саввична? А меня зовут тетей Надей. — Тетя Надя носком туфли отодвинула камень, взяла под ним ключ. — Зараз мы отопрем жилищу. Степан и Тася дома бывают только вечером, а ключ кладут сюда, под камень. Так что прошу, заходи!
— А как твое отчество?
— Афанасьевна.
— Надежда Афанасьевна, ты тут хозяйка? — спросила Анна, занеся вещи в комнату. — Дом-то твой?
— Хозяев нынче нету, — сказала тетя Надя. — Домишко, верно, мой, а хозяйка из меня плохая, просто никудышная. — Она заулыбалась, открыв щербатый рот. — Кругом, видите, все разгорожено. Мое, свое — никому не нужно.
— Как они тут, дети мои? — спросила Анна.
— Ничего, живут славно. — Тетя Надя тяжело вздохнула. — Свои дети, две дочки у меня, выросли, родную мать променяли на мужей и разлетелись, как птицы. Дажеть в гости редко приезжают. И я рада, что Степа и Тася поселились у меня, все ж таки с ними мне веселее. Степа такой славный, полюбила его, как сына родного, и Тася тоже славная. — Она покосилась на свою авоську. — Это я купила для соседки. Хворая она, ходить не может. Подсобляю харчишками. Вот я прожила свой век и замечаю: нынче сердца у людей помягчели. Не то что прежде… Анна Саввична, располагайся, как у себя дома, а я схожу к соседке и вернусь. И помогу тебе разыскать сына.
Она ушла куда-то за хату и увела за собой Пальму со щенком. Анна повнимательнее осмотрела жилье сына и сердце ее заныло, заболело еще больше. Ни на что не хотелось смотреть. Старая железная кровать с провалившейся сеткой была покрыта байковым одеялом. Стол завален газетами и какими-то бумагами. В почерневшем от копоти углу возле дверей пауком примостился примус. Дощатые стены оклеены пожелтевшими от времени газетами. Пол земляной, укрыт чабрецом и травой. «Наверное, Тася постаралась, — подумала Анна, опускаясь на стоявшую возле стола табуретку. — Земля, она и есть земля, и как ты ни постилай ее травой, ничего не изменится. Хотя трава на полу — это приятно, пахнет лугом. Конечно, летом тут как-то еще можно находиться, есть крыша от дождя и не дует. А как же зимой? Скажу Василию, ежели в чем и следует подсобить Степану, то перво-наперво надобно подыскать ему жилище»…
Тут она заметила, что на столе стояла чернильница и лежали чистая бумага и картонная папка. Мать не утерпела, раскрыла папку, увидела листы, исписанные знакомым ей почерком. Точно такими же круглыми буквами Степан писал письма, когда служил в армии. Тогда Анна думала, что сын делал это нарочно, старался писать разборчиво, чтобы мать, не очень-то грамотная, читала бы письма свободно. Оказывается, и листы в папке были исписаны красивыми, четкими буквами и читать написанное, как и письма, было легко. И она стала читать.
Петр Евсеевич Подключников пишет стихи и стихами поздравляет молодоженов с законным браком. Стихи лирические, о любви. Для каждой новой молодой пары — новые стихи. В комнате бракосочетания Дворца культуры станицы Родниковской висят фотографии молодоженов, в рамках, под стеклом, а внизу — стихи Петра Евсеевича Подключникова. Как-то в райкоме ему сказали: «Товарищ Подключников, честное слово, не твое дело как секретаря парткома сочинять стихи, мог бы поздравить обычными словами». Подключников ответил: «Зачем же обычными словами? Стихи — это же теплота и сердечность и к моменту подходят»… — «И все же лучше обходись без поэзии, ты не Пушкин, и твое дело — политмассовая работа».
«Степные маки на холмах. Зацветают в конце мая, и тогда издали холмы кажутся охваченными пламенем, и ковыль между цветами — сизым дымком. Цветение длится недели полторы, не больше, и как раз в эту пору чаще всего на холмах можно видеть немолодого человека. Он садится на траву, с седой головы снимает картуз и так, склонивши голову, просиживает час или два. Я хорошо знаю этого человека. Сын холмогорского казака, природный хлебопашец, всю жизнь имел дело с тракторами и с землей. Его жизненные интересы не уходили дальше пахоты, боронования, посева. Так почему же он часами, склонивши голову, просиживает на холмах? И о чем он там думает?»
«Тетя Надя родилась в Рогачевской. Ее муж, Прокофий Петрович Носов, погиб на войне. Обе ее дочери давно уже замужем. Старшая, Нина, живет в Туапсе, младшая, Людмила, — в Новочеркасске. Заговорит о дочерях, а на глазах слезы. Женщина она душевная, ласковая. Излюбленное ее слово „дажеть“. „Степа, ты на меня не удивляйся, нынче дажеть многие люди сердечно подобрели. А почему? Живут сами по себе, без собственности, можно сказать, дажеть свободные ото всего старого. И меня сильно не расхваливай, потому как лично я уважаю не всех и не каждого. Добром и лаской всех встречных да поперечных тоже одарять нельзя, дажеть вредно. Люди-то разные“… Я спросил: „Тетя Надя, значит, доброта не одна для всех?“ — „Дажеть очень верный твой вопрос. Одни люди — достойные, с ними пойдешь дажеть в огонь, вот им-то и открыто сердце, а другие — недостойные, с ними дажеть рядом иттить несподручно“»…
Анна Саввична перебирала исписанные листы, смотрела на знакомый почерк сына, и в ее грустных глазах затеплилась улыбка. «Сколько тут еще написано! — думала она. — А для кого? На письма что-то не похоже. Маки на холмах, седой ковыль и седой мужчина — это понятно, батькá своего описал. А это про свою хозяйку»…!
Вернулась тетя Надя без авоськи, отогнала от порога Пальму и поплотнее прикрыла дверь.
— Ну что? Не заявился Степа? — спросила она своим басовитым голосом. — Не знает, что мать приехала, вот и не приходит.
— Одного человека, зятя Николая, я просила передать обо мне, — сказала Анна.
— Значит, Степа скоро примчится, — уверенно заявила тетя Надя, подсаживаясь к Анне и улыбаясь своим щербатым ртом. — Анна Саввична, с вашим сыном у меня уже была стычка.
— Из-за чего же?
— Из-за Пальмы. Я говорю ему, что нынче собаки не в моде и что через то нету у них допрежней злости, пройдет еще какое-то время — и все они попередохнут за ненадобностью. — Тетя Надя заглянула в висевшее на стене зеркальце, поправила под косынкой седую прядь.
— А Степа мне в ответ: собака — друг человека, и без нее, без друга, жить нельзя, и что собаки никогда не переведутся. Я возражаю и ставлю в пример нашу Пальму. Спрашиваю: какой же это друг? Лентяйка, шаблается, как беспризорная, на цепь никто ее не сажает, да она и гавкать уже не умеет, и своего сынишку ничему такому собачьему не обучает. А почему? Нечего зараз оберегать, а потом и собаки не нужны. Анна Саввична, правильно я понимаю?
— Как-то я об этом не думала, — ответила Анна.
— Степа обиделся на меня не только за Пальму.
— А еще за что же?
— За невзятие платы, — тем же зычным голосом продолжала тетя Надя. — «Ни в чьей опеке, говорит, мы с Тасей не нуждаемся». А я как рассудила? Плату-то брать не за что, жилище никудышное. А тут еще, скажу тебе, как матери, так пришлись мне по душе и Степа, и его милая женушка, как все одно родные. Какая тут может быть плата? Пусть себе живут, как дома.
