— Как-то я об этом не думала, — ответила Анна.
— Степа обиделся на меня не только за Пальму.
— А еще за что же?
— За невзятие платы, — тем же зычным голосом продолжала тетя Надя. — «Ни в чьей опеке, говорит, мы с Тасей не нуждаемся». А я как рассудила? Плату-то брать не за что, жилище никудышное. А тут еще, скажу тебе, как матери, так пришлись мне по душе и Степа, и его милая женушка, как все одно родные. Какая тут может быть плата? Пусть себе живут, как дома.
— Что ж они? — спросила Анна. — Между собой ладно живут?
— Да кто их поймет! — Тетя Надя наклонилась к Анне и понизила голос: — Эта стенка у нас тонкая, бывает, слышу голосок Таси. Что-то доказывает аж со слезами, а Степа бубнит, уговаривает. И тут же, через какую-то минуту, слышу: смеются, хохот раздается. Истинно дети! Анна Саввична, ты меня пойми как мать. Своих-то дочек поблизости нет. Дочки у меня тоже славные, умницы. Старшая, Ниночка, врач детский, а Людочка телеграфистка. Думаю о них часто, а останусь одна в хате — беда! А со Степой и Тасей мне хорошо, рядом молодежь, уже веселее. Гляжу на них, слышу вот этот ихний веселый смех и, веришь, свою молодость припоминаю. Мой-то Прокоша, как и Степа, был весельчак и собой пригожий, ласковый. А как меня оберегал! Провожала на фронт, плакала, света белого не видела. «Не плачь, говорит, вот отвоюю, вернусь с войны»… — Она ладонью прикрыла повлажневшие глаза. — Не вернулся, бедолага…
— Их много там осталось, тех, что от сердца оторваны. — Анна Саввична помолчала и, желая заговорить о другом, спросила: — Ты тоже в редакции служишь?
— Ага… Уборщицей и рассыльной. — Тетя Надя усмехнулась. — Самая заглавная — кто куда пошлет.
— Не знаешь, как у Степы на работе? Ладится?
— Сутолочная у него работенка, ей-богу! То ездит по району, то бегает по станице, разные заметки собирает. Заявится Степа в редакцию — сразу садится писать. Дома тоже от стола не отходит. Иной раз загляну, хочется поговорить, а Тася показывает пальцами, чтоб не мешала.
— Трудно им будет зимой. — Анна тяжело вздохнула. — Жилье-то холодное.
— А чего трудно? — удивилась тетя Надя. — Зимой я возьму их к себе. Сама стану жить на кухне, а им отдам большую комнату. Я просила теперь перебраться ко мне. Не пожелали.
— Что-то Степа все не идет, — грустно сказала Анна.
— Зараз я отыщу его. Анна Саввична, подожди еще малость. — Тетя Надя остановилась в дверях. — Я мигом!
Оставшись одна, Анна опять не утерпела, раскрыла папку, перевернула одну страницу, вторую. «И тут про батька», — подумала она и начала читать.
«Куда идеть станица? — излюбленный вопрос моего отца. Он не знает, что правильно надо говорить не идеть, а идет. Куда идет станица? Вопрос в самом деле не простой. Но почему он волнует, допустим, не Барсукова и не сестру Дашу, а моего отца? Казалось бы, что ему еще нужно? Есть слава, почет, уважение. Пахал бы землю, сеял бы пшеницу, жил бы себе спокойно. А он: „Куда идеть станица?“ Думает, размышляет. Видимо, те перемены, активным участником которых сам он является, и радуют и пугают, и ему хочется осмыслить, понять, что же происходит вокруг и куда идет его родная Холмогорская»…
«Еще не работая в газете „Кубанская заря“, я получил задание написать очерк о рыбном хозяйстве „Холмов“. На берегу Труновского озера я увидел двухэтажный кирпичный домик в окружении молодых вербовых кущ. На первом этаже — кухня и столовая, на втором — гостиная с диванами и телевизором на тонких ножках и две комнаты-спальни, обставленные новой мебелью. Я знал, что этот кирпичный домик на высоком, заросшем травой берегу был построен недавно и почему-то назывался Казачьим куренем. Управлял Казачьим куренем Игнат Савельевич Коньков, бритоголовый, с могучими плечами казачина. На нем был длинный, ниже колен, фартук, рукава засучены, он умело нанизывал на блестящие шампуры кусочки мяса вперемежку с колечками репчатого лука. Из окна был виден дощатый причал, две слегка покачивающиеся лодки — одна с мотором, другая с веслами — и жаром пламенеющий костер, с двух сторон обставленный кирпичами. Не обращая на меня внимания, Коньков понес четыре шампура к огню, положил их на угли так, что концы легли на кирпич, и сразу же в окно потянуло дымом и горелым салом.
— Не ко времени, парень, прибыл, — сказал он, фартуком вытирая бритую, взмокшую голову. — Тех рыбаков, каковые тебе нужны, зараз нету, прибудут завтра. А зараз с минуты на минуту поджидаем гостя из „России“ — Василия Васильевича Харламова. Да ты что? Неужели не знаешь Василия Васильевича, председателя „России“? Его все знают, исключительно душевный мужчина! А какой хозяин — поискать!
— Шашлыки для него?
— А как же! Угощаем соседа и дорогого гостя.
Я уже собирался уходить, когда подкатили две „Волги“ с мутными, запудренными дорожной пылью стеклами. Из первой вышли незнакомые мне мужчины, из второй — Барсуков, а следом за ним Харламов, грузный, с низко стриженной седой головой и белой щеточкой усов. Барсуков увидел меня и, с улыбкой обращаясь к гостю, сказал:
— Василий Васильевич, познакомься: Степан Беглов, сын нашего знатного механизатора Василия Максимовича. Растет в станице будущий писатель, так сказать, свой, холмогорский!
Василий Васильевич пожал мне руку, в упор глядя на меня хитро сощуренными глазами.
— То, что в „Холмах“ растет писатель, прекрасно! — сказал он, двумя пальцами поглаживая колючие усики. — Писатели из Москвы и из Степновска тоже бывают в колхозах, правда, редко, но бывают. Но чтобы постоянно жил в станице свой летописец — хорошо, этому можно позавидовать! Михаил Тимофеевич, а вот твой хваленый курень, скажу честно, что-то мне не по душе, и перенять твой опыт не могу, хотя и согласился приехать.
— Значит, Казачий курень тебе не по душе? Так? — с обидой спросил Барсуков. — Но ведь ты еще ничего не видел! Прошу, Василий Васильевич, заходи, осмотри все хорошенько.
Гости направились в дом, а я тем временем незаметно ушел. И все эти дни, чем бы ни занимался, где бы ни был, я почему-то думал о Харламове и о Барсукове. Два председателя, а какие они разные! Мне захотелось побывать в „России“, поближе познакомиться с Харламовым, возможно, когда-либо мне доведется о нем написать, и тогда»…
Анна не дочитала. Распахнулась дверь, резко, с грохотом, так, что дрогнули тонкие турлучные стены и задребезжали стекла в окне. Это Степан, запыхавшись, влетел в комнату, увидел мать и, с трудом переводя дыхание, крикнул:
— Мама! Что случилось?!
— Ничего, сынок, не случилось… Вот приехала навестить.
— Как же так вдруг, нежданно-негаданно?
— Батько беспокоится, поезжай, говорит, погляди, как они там…
— Живем, трудимся.
— Привезла вам кое-что.
— Ни к чему, мама, честное слово! Мы с Тасей не беспомощные дети.
— Родителям, сыну, виднее, кто вы и что вам нужно. А где Тася?
— У нее смена с девяти утра до двенадцати ночи, — ответил Степан. — А вот завтра она свободна.
Степан кивнул на раскрытую папку:
— Читали?
— Не все. Что это?
— Всякие записи, может, когда-нибудь пригодятся.
— Про батька писать не надо.
— Почему?
— Живой же еще. Может обидеться.
— Чего же ему обижаться?
— Как вы тут, Степа? — спросила мать, не отвечая сыну. — Вижу, комнатушка для зимы не годится.
— Когда-то она будет, зима?
— Как у тебя на службе?
— Трудновато, — чистосердечно признался Степан. — Писать нужно быстро: есть, мама, такое слово «оперативность», а я еще не умею работать оперативно. А редактор у нас строгий, бывший военный. — Он смутился, покраснел. — Вот и сейчас надо бежать к районному архитектору… Я вас покину, мама.
— Иди, иди, сынок, раз надо. Скоро за мной Коля заедет.
— Я скажу Тасе. Она отпросится и придет.
Мать кивнула, с тоской глядя вслед уходившему сыну.
— Все спешат, все торопятся, — сказала она тихо, присаживаясь к столу. — Взглянул и убежал. Оставайся, мать, и жди Тасю. Может, и Тасе некогда… Видно, не следовало мне приезжать. Степану и Тасе ничего от нас не надо. Так и скажу Василию.
Оттого, что она снова осталась одна, ей стало тоскливо, сердце сдавила такая тупая, ноющая боль, что Анна уронила на стол голову и заплакала.
Тася влетела в комнату, увидела плачущую Анну и остановилась у порога.
— Мама! Что с вами?
— Что-то взгрустнулось. — Анна с трудом улыбалась, ладонью вытирая слезы. — Ну вот, уже и повеселела…
— Кто вас обидел? Неужели Степа?
— Да ты что, Тася!
— Значит, тетя Надя? Да?
— Милая Тася, никто меня не обижал.
— Почему слезы?
— Так, сами навернулись. — И снова Анна через силу улыбнулась. — Вот приехала… Ну как вы тут, Тася?
— Хорошо! — Тася повернулась перед зеркалом, как бы желая показать, как ей к лицу платье официантки с коротким, в кружевах, передничком. — Вот только Степе без привычки трудно. Редактор и то ему поручает, и это от него требует. И все срочно! Знаете, мама, Степа пишет и в редакции, и дома. От бумаги не отрывается… А это что? — Тася раскрыла мешок. — Картошка! Вот хорошо, что привезли. Сейчас я пожарю. Вы любите жареную картошку с салом и с луком? Степа очень любит! Сало у нас есть, то, что вы дали. И лук найдется.
