тургеневских «дворянских гнезд». Нравится и характер горожан — открытый, горделивый, и я бы еще так определил: уважительный — и к другому, и к себе.
И всё путешествие во мне неотвязно звучало: Орёл, размахни крыла́!
Мы свернули с шоссе, чтобы проехаться по проселкам...
Компаньоном и поводырем для меня теперь был Тимур Николаевич Анфилов, инженер, занимающий ведущее положение в конструкторском бюро одного из крупных орловских заводов, — дальний мой родственник. Вы, естественно, спросите: а что же с Павлом Владимировичем Пантелеенко? Отвечаю: он улетел в Москву.
Вам хотелось бы знать подробности? Пожалуйста. Еще вечером того дня, когда мы наконец добрались до Орла, преодолев, в общем-то, серьезные препятствия — и заброшенный белевский тракт с лужами-озерами — помните? — словно лунными кратерами, заполненными непроницаемой водой; а затем не менее коварный болховский тракт, который тянется в пограничье Тульской и Калужской областей, а потому мало кого заботит — его засыпали острыми каменьями, взявшись за ремонт, создавая так называемую «подошву», да и бросили, как и всю брежневскую программу «подъема Нечерноземья», — езда по этим штыкам-каменьям на легком «жигуленке» была и инквизицией, и преступлением; но все-таки при неспешности и осторожности мы добрались до Болхова, и даже без проколов; так вот, в тот же день в гостинице «Салют», когда я от усталости завалился спать, Павел отыскал планеристов, кто-то из руководителей соревнований даже оказался ему знакомым.
На следующий день я согласился, чтобы он потешил душу этими самыми соревнованиями, — у меня были дела и встречи в Орле, но вечером он не явился; не было его и всю ночь. Конечно, я злился, почти не спал, представляя всякие вероятности и не решаясь удариться в поиски — глупейшая и неприятная ситуация. А утром, часов в семь, раздался телефонный звонок: «мой Паша» звонил из Москвы! Из собственной квартиры, по привычке даже выпив чашку крепкого кофе, о чем, м‑так, соизволил мне доложить.
Он, конечно, извинился, но вскользь, а потом в идиотско-восторженном тоне, будто мальчишка, принялся объяснять, что отказаться от такого случая он не мог, что они летели на двухместном планере, вернее, не летели, а парили — «тихо, как птицы». М‑да... Что над гербовым столбом они кружили — «помнишь, как тот орлик». М‑да... Что это «удивительно, необыкновенно, ни с чем не сравнимо». А потом вечером, на закате, вдоль багряного горизонта, он улетел на «кукурузнике» в Москву. Уж прости... М‑да... Потому что обязан «не расплескать впечатлений» и, не откладывая, все записать. Что он, видите ли, уверен, родилась, оказывается, новая глава в его застопорившейся книге, которая и будет состоять вот из всего такого необыкновенного. Мол, еще пять-шесть глав — и книга будет готова... М‑да...
Я ему сказал, что для меня подобная романтика — крайний пустопорожний эгоизм. Что Гоголь призывал всех нас хоть к крупице деятельности. Это я произнес медленно, почти по слогам. И добавил: «Я больше всего уважаю в друзьях твердое мужское слово». М‑да... И прервал разговор.
Мне пришлось срочно отправиться к Тимуру и просить его, как многолетнего «шефа села», проехаться со мной по проселкам, потому что мне просто необходимо было разобраться в знаменитой «орловской аренде». Он воспринял мою просьбу без энтузиазма, даже кисло, но обязанности «гостеприимного родственника» требовали поддержки; он надеялся, что начальник не даст согласия на его отсутствие на работе, но тот отчего-то отнесся благосклонно к моей просьбе. И вот — мы свернули с шоссе на проселок...
Деревенька открылась неожиданно — за поворотом у светлой березовой рощицы. У колодца на самой окраине вытягивал воду крепкий парень в полосатой тельняшке, в военном картузе с длинным козырьком, которые носят в палящих солнцем пустынях и высокогорьях наши солдаты и офицеры.
— А парень, видать, из «афганцев», — заметил, оживившись, дальний мой родственник. И пояснил: — Похоже, это одна из миниферм.
Старый бревенчатый дом, как бы вросший в землю, был обновлен: матово сверкала железная крыша, радостной голубизной по темени бревен выделялись резные наличники окон. Над избой на крепкой жерди высоко в небо возносилась телеантенна, а чуть пониже на дощатом кресте крепился ромб из проволоки для лучшего радиоприема. Прямо скажем, привычное информационное обеспечение нынешнего сельского жития.
Перед домом стоял легкоколесный «Владимирец» с тележкой — в тени трех старых вишен в палисаднике, отяжелевших от кроваво-красных плодов. А за домом виднелись корявоствольные яблони; их ветви уж совсем тяжело выгибались, увешанные крупными нежно-зелеными плодами. Дальше, как обычно, тянулся огород ровными рядами высокой, чуть пожухшей картофельной ботвы; и уж там, на дальних задворках, уверенно утвердилось белокирпичное длинное строение, совсем новенькое, где в вытоптанном загончике, огороженном березовыми жердями, сбилось в неутомимом движении поросячье поголовье, резко, недовольно похрюкивая, повизгивая.
Парень споро вытягивал ведра с водой — мускулы рук мощно вздувались; и одним махом, точно, выплескивал их в широкие жерла громоздких бидонов, установленных на крепкой железной тележке.
Мы подошли к колодцу. В этот жаркий день нам, к тому же, очень хотелось напиться студеной водицы.
— Пейте, не отравитесь, — усмехнулся парень в густые смоляные усы. Они делали его не старше, но суровее и, пожалуй, мужественнее. Он бросил на нас быстрый, резко схватывающий взгляд и отвернулся: мы были ему неинтересны. А он-то как раз нас привлекал!
— Наверное, вы арендатор? — затеял я разговор. — Скажите, дело надежное, выгодное?
— Если бы не так, не брался бы, — отвечал он кратко.
— Слушай, ты, наверное, в Афганистане служил? — напрямую и сразу на «ты» спросил мой компаньон и поводырь Тимур Николаевич.
— Было дело, — и долго, сумрачно смотрел на большеголового, рано облысевшего, в серебристом венце остаточных волос, изрядно тучного Анфилова, ожидая дальнейших расспросов. Но тот молчал, в свою очередь ожидая дальнейших пояснений. Наконец парень усмехнулся и спросил: — А вы воевали?
Это несколько ошарашило дальнего моего родственника, и прежде всего тем, что для парня он, похоже, был настолько пожилым, что вполне подходил под участника Великой Отечественной войны: Н‑да, быстро мы стареем на вечной «гонке плана». Смущаясь, Тимур отвечал:
— Не пришлось. Но оккупацию хорошо помню.
— Ну, это другое, — небрежно заметил парень.
— А ты долго там был?
— Четыре месяца. Но там достаточно и четырех дней. — Его карие,
