сумрачные глаза прошлись по нашим лицам, чего-то в них выглядывая.
— А вы местный? Из этой деревни? — вернулся я к более общим расспросам.
— Да, это — отцевский дом, — опять кратко и ясно ответил он.
— Вы у него один?
— Нет. Старший брат и сестры расселились по городам.
— Наверное, нелегкое дело аренда? Трудиться приходится, как говорится, не покладая рук? Так ведь? Вы чувствуете себя фермером?
— Нет, — отрезал он. — Аренда и есть аренда. — Но добавил, чуть смягчившись: — Может быть, полуфермером. Это так.
— А хотели бы быть настоящим фермером?
— Это чтобы земля и техника твои? И делай, что захочешь?
— Вот именно!
— Я бы, пожалуй, взялся, — подумав, признался он. — Но чтобы без обмана. Только так.
— Слушай, — не унимался Тимур Николаевич, — а погибшие тебе снятся? Вообще, Афганистан?
— Бывает... — Он запнулся. — Бывает, снятся.
— А какую бы вы хотели завести ферму? Свиноводческую? Или какую другую? — некстати продолжал я.
— Все будет зависеть от закона, — резонно ответил он.
— Слушай, — допытывался мой дальний родственник, — скажи мне: вот сейчас всюду — и в газетах, и даже на съезде депутатов — заявляют, мол, война в Афганистане была ошибкой. Наверное, это так. Но что ты, как участник, думаешь?
— Вообще-то, солдаты не должны думать. Они выполняют приказы. — И вдруг весь напрягся, прищурился: — А вот вы мне скажите: что, ребята зря погибли?
Мы молчали: ну, как скажешь — зря... Вспомнились юные лица, которые встретишь на всех российских кладбищах. Да разве только на российских?
— Значит, ошибка? — продолжал «афганец». — Значит, только маршалу Брежневу нужна была война? Чтобы стать победителем? Так, значит?
— Выходит, так, — устало вздохнул Тимур Николаевич и поспешно достал сигареты.
— Значит, зря погибли ребята? — настаивал парень.
— И-эх! — вырвалось у того.
— Я вот и думаю: надо знать виновных. А то вот снятся... — Он опустил голову. — И спрашивают... А‑а, забыть бы! — сквозь стиснутые зубы процедил он.
Мы опять молчали. Наконец я спросил:
— А отец вам помогает?
— Нет. Немощный уже, болезный. После смерти матери сильно сдал. Больше лечебными травками увлекается да два улья завел — пасеку! — усмехнулся скептически. Была его усмешка какая-то всезнающая, с каким-то мрачным превосходством, отчего и разговор с ним получался нелегкий, как бы придавленный. Неужели синдром Афганистана? То знание смерти в лицо в ломком юношеском возрасте, когда поспешно отвергаются превратности судьбы в суеверной надежде на счастливую звезду? Это отъединяет его от нас? От многих других? И даже от родного отца? И все же: что это такое? Надлом? Раннее старение души, испытавшей не раз испуг невозвратного?.. Не знаю. А парень в тельняшке военно-воздушного десантника, в зеленом картузе с «козырем» подтверждал мелькнувшие мысли.
— Что ж, — говорил он, — отец все пережил. По-честному. Мне, заявляет, ваших тысяч не надо. Мне ветеранской «пензии» хватает, как-нибудь доживу. Но в вашу аренду не верю. А вы старайтесь, раз возможность открылась...
Чувствовалось, что он наконец-то разоткровенничался. Но тут мы услышали возмущенный крик:
— Андрей, да сколько же тебя ждать?!
У дверей фермы стояла крепкая молодая женщина, подперев руками крутые бедра. Она явно сердилась. Андрей смутился.
— Иду! Иду! — крикнул он. И заторопился. — Виноват, значит, дела. Уборка у нас. Уж извините.
Мы распрощались.
Потом я часто вспоминал именно эту встречу, всматривался в нее с разных сторон — с одной, с другой, с третьей — «афганца» Андрея, не пожелавшего поселиться в городе возле старшего брата или сестер, вернувшегося в родной дом, к отцу. Надолго ли? Может быть, навсегда?.. А пока решившего хорошенько подзаработать «на аренде», вкалывая на «своей» свиноферме вместе с женой — за десятерых! Что ж, сил пока хватает...
Всматривался со стороны его отца, ветерана войны — той, справедливой, освободительной, — который не верит в аренду, потому что она ему, во-первых, не под силу, а во-вторых, по его опыту жизни, кампанейская, поверхностная, не затрагивающая основ крестьянского бытия, то есть вопроса о собственности, о земле — корневого вопроса, а без этой гарантии его уже никакими посулами не заманишь, никакими призывами не убедишь. Как и его старших детей...
Аренда — арендой, а вот у фермерства в Подстепье, по-моему, существуют традиции. Они заложены в тех же самых однодворцах, больше даже в их психологии, так хорошо описанной в русской классической литературе, начиная с Тургенева...
И все-таки многое смущает. Наверное, потому, что нынешние идеи и решения носят половинчатый характер. Коренная ломка в человеческих и производственных отношениях пока не наметилась. Все, как и прежде, спускается сверху и подчинено одной цели — выжать продукцию.
Эта хозяйственная цель в другие времена достигалась другими способами. Но опять же давлением сверху. Были и тогда свои подвижники — честнейшие и бескорыстнейшие люди: председатели и директора, агрономы и трактористы, секретари райкомов партии, обкомов. Они являлись гарантами благополучия (по стандартам тех эпох), но лишь они уходили — умирали или возвышались, как кончались и благополучие, и вера. А вот об этом — на перспективу поколений — мы опять задумываемся вскользь.
Вечером мы с Тимуром у него дома пили чай с клубникой, беседовали.
— Ну как, ты доволен своим интервью? — спросил он.
— Каким интервью? — удивился я.
— С «афганцем». Вы же, пишущая братия, исподволь со всех снимаете интервью.
— Снимаем? То есть душу вытягиваем?
— Во, во!
— Ты лучше, Тимур, скажи, почему тебя никак не интересует аренда? — И улыбнулся, добавив с иронией: — И очень волнует то, что снится «афганцам»?
— Ты же знаешь, что у меня зять из «афганцев», — отвечал он добродушно.
— Тем более, давно уже должен постичь его душу.
— Э-э, брат, у них душа в броне. Но иногда такое случается, такие вспышки, такие обвинения сыпятся, что, честное слово, страшно становится. Понимаешь, они отличаются от нас. И знаешь чем? Прежде всего тем, что жесткие прагматисты. Если, понимаешь ли, они
