— И мертвых нас не возьмете, душу вашу язви! — и бросил тело Саввы на копья. Три копья опустились под тяжестью Саввы. Михалка дал коню шпоры, прыгнул на рыцарей, чуть замешкавшихся из-за Саввы, рубил их мечом, давил грудью коня и очутился в самой гуще их линии.
Гаврило все ближе и ближе подвигается к Буслаю. Бьются, поглядывая один на другого.
— Не видать, Гаврило, какая твоя работа! — кричит Буслай. — А ну, покажь храбрость!
— На-ко! На! Гляди! — отвечает мечом Гаврило Олексич.
И уже врубается во вторую шеренгу рыцарей, за которыми, окруженный свитой, виден сам магистр ордена граф Герман Балк. До него подать рукой. Колонна рассечена. Бьются теперь везде, всюду, один на один. Все мешается в кучу — знамена новгородских полков, значки рыцарей, перья рыцарских шлемов, кабаньи головы чуди.
— Наша взяла! — раздается справа, и, расталкивая бьющихся, со страшною, победоносно-беспечною силою в гущу сечи врывается на белом коне сам Александр. Он праздничен и пышен. Не князь-лапотник, а князь-полководец.
— Мне магистра! — громко командует он.
— Что твое — то твое, — отвечает Буслай, дерущийся верхом на иссеченном, окровавленном немецком коне.
Чудь, пользуясь разрывом колонны, выбирается в сторону. На мгновение все замирает вокруг магистра и Александра. В те времена любило войско видеть своих вождей в челе боя, и отвратить их от опасности никто б не мог, не должен был.
Магистр и Александр, на вороном и белом, сшиблись, как на турнире, копьями.
— Молись, магистр! — крикнул Александр по-латыни.
Сломались копья. Всадники не потеряли седел. Чувствуя смерть, тонко проржали кони обоих и, оскалив зубы, снова ринулись к встрече.
Чудь стояла толпой, опустив мечи. Их вожак, сняв шлем, утирал рукой лысую голову и часто крестился.
У шатра, на береговом холме, епископ поднял руки для благословения. Монахи хором заголосили молитву. Знаменосец магистра схватил его стяг и на карьере полетел к месту поединка, чтоб водрузить знамя Запада над телом восточного князя, как только падет оно без жизни с коня.
Твердило, стоя за епископом, крестясь то по-русски, то по-латински, приговаривал скороговоркой:
— Спаси бог… Gott mit uns!..[1]
Ударились мечами магистр и Александр, и клинок князя отлетел расщепленный.
Ахнуло поле.
Тишина на поле брани стала страшна, весома, зрима.
Александр выхватил из чьих-то рук топор, исконное русское оружие, и прыгнул с конем и, навалясь на магистра, ударил топором по его руке. Меч и рука отскочили в сторону. Немец тут же стал валиться с коня.
Кольчужный мастер Игнат с десятком новгородцев подбежали к шатру епископа и, повалив его топорами, стали вязать епископа.
Ураган криков пронесся по озеру. Все побежало в разные стороны. Магистр неуклюже стал на колени и поднял оставшуюся целой руку.
Александр вновь опустил вскинутый топор.
— В обоз! — сказал он, глядя на магистра, возле которого с недоброй усмешкой уже суетился Пелгусий, надевая на магистрову шею веревочную петлю. Молодой рыцарь, видя позор магистра, крикнув что-то, закололся кинжалом. Двое чудских старшин схватили за руки своего вожака Ротгэйма. Третий, поплевав на руки, быстро и молча срубил ему голову. По озеру разлилась взбунтовавшаяся, зверино одетая чудь.
Кольчужник Игнат тем временем уже вязал епископа, когда толпа монахов, размахивая крестами, как топориками, набросилась на него и отбила епископа.
Бой, распавшись на групповые встречи, подвигался берегом, вдоль опушек леса. Озеро осталось позади. Сизая дымка раннего вечера уже всходила над его льдом. В лесу взвывали, зовя друг друга, волки. С шатрового холма бежал Твердило. Кольчужник Игнат догнал его с арканом. Вдоль дороги стояли брошенные обозы немцев. Сани их были гружены мотками веревок для вязки пленных, смолой и паклей для поджога домов.
Игнат был уже за спиной Твердилы, когда показалось несколько обозных немцев. Твердило махнул им рукой и, обернувшись к Игнату, коротким «рукавным» ножом полоснул Игната по горлу.
— Коротка кольчужка! — прохрипел Игнат, падая.
В это время проскакал, трубя, всадник без шлема, с головой, покрытой инеем, с замерзшими волосами.
— Назад! К бою! — прокричал он. — Чудо свершится!..
На льду еще дрались. Остатки рыцарей собрались в кулак.
Теперь, когда русские молча закрепляли свою победу, немцы исступленно пели. Твердило, грубо подгоняемый всадником с замерзшими волосами, юркнул в середину строя.
Бабы рубили топорами лед, кололи его копьями.
Железные ноги рыцарей были в ледяной коре. Некоторые прилипли ко льду и стояли, как статуи с живыми руками.
Они стояли, построившись четырехугольником, выставив зубья копий.
Александр, далеко опережая своих, на карьере несся к четырехугольнику немцев.
Рыцари ринулись навстречу, бия мечами и крича:
— Gott mit uns!
И затрещало. Конь Александра взвился свечой и на мгновение замер на задних ногах, хрипя, раскрыв ноздри и поводя обезумевшими глазами. Треща, качнулся и пополз, провалился под тяжестью лед, влача в зимнюю темную воду тевтонских бойцов. Монахи в последний раз подняли черные кресты.
— Победа! — закричали русские.
Епископ, один, без свиты, путаясь в длинном шелковом одеянии своем, накинутом на полушубок, бежал к лесу. Метель, что зачиналась с утра, теперь уже просторно вилась по затихшему озеру. К опушке леса, мигая огоньками глаз, сходились волки. Твердило вылез из проруби мокрый, обледеневший, борода в сосульках, снял полушубок и шапку с мертвого новгородца и побежал, пополз, примерзая… Монахи, спеша за епископом, отбивались крестами от топора Пелгусия. На кровавом льду озера остались ползущие раненые да неподвижные тела убитых. Воронье кружилось над ледовым побоищем. Где-то далеко, во мгле, трубили рожки, звучали бубны да голосила чудь.
Скрипели новгородские обозы.
— Мало, черти, веревок взяли! — кричала псковитянка. — Вязать нечем!
Новгородские девушки клали раненых и убитых в сани.
…Бой кончен. Кривая, монгольского облика, луна всходит над озером. Кругом тела. Отовсюду слышен шорох жизни. Тут каркают, дерясь, вороны, там глухо стонет кто-то, там ноет в беспамятстве. Движутся по полю огни. Жены и матери ищут своих…
Сбрасывая с себя двух мертвых немцев, встает на колени Буслай и оглядывает вокруг поле русской славы. Невдалеке, раскинувшись свободно, лежит неподвижный Гаврило Олексич. Кто-то идет, спотыкаясь о тела павших. Это воеводиха-пековитянка! Волосы ее распустились, голова в крови. Она несет на руках тело Саввы.
— Будь судьей-матерью! — кланяясь до земли, говорит ей Буслай. — Спор был промеж мною и Гаврилой на храбрость. Дойдешь до городу, скажи, передай: кто жив — тому венец, а на мертвого сраму не возводить.
— Скажу, Василий, — строго говорит псковитянка.
Тут падает Буслай без сознания.
…И Гаврило Олексич открывает глаза. Блестит под луной озеро. Блестят, мерцают шлемы и кольчуги павших.
Мимо бредет, опираясь, как на костыли, на два латинских креста, монах Пелгусий.
— Отпусти умереть, отец, прими исповедь, — говорит Гаврило.
— Все ныне святы. Нынче ни у кого греха нет, — отвечает Пелгусий.
— Спор был промеж мной и Буслаем на храбрость. Скажи, Буслай первым вышел. Ему жить — ему и славу носить, — говорит Гаврило.
— Коли жив дойду, так скажу, — отвечает Пелгусий.
Темно, совсем темно на льду. Луну все время обнимают тучи, и, отбиваясь от них, она почти не светит, — горит, не освещая ничего. Женщины ходят между ранеными.
Вдалеке поднимаются зарева. Каркают объевшиеся вороны. Взвывают волки. И тихо, как визг полозьев, где- то издали начинается одинокая женская песня. Она отпевает павших богатырей:
Не богатством славны мы, не родом.
Славны мужеством — и так тому и быть.
Не ходи за светлого, не ходи за темного,
А люби хороброго, спаси его Христос!
Это — Ольга, она идет с фонарем, оглядывает мертвых, ищет павших женихов.
На женскую песню откликается поле мертвых.
— Настасья! — кричит кто-то издалека-издалека.
— Ярослава!.. Сестра родима!.. — доносится с другой стороны.
— Мария!.. Изяслава!..
Открывают глаза и Буслай с Гаврилой. Буслай подползает к товарищу:
— Жив, Олексич?
— Жив, Вася.
— Чуешь, чей голос нас ищет?
Тут Ольга подходит к богатырям. Становится на колени. Гаврило Олексич говорит ей:
— Дрались мы, Ольга Ярославна, плечо о плечо, воевали немца крепко, с усердием…
Буслай перебивает его:
— Не видать мне тебя, как Урал-горы. Поклонись Олексичу, ему перво место в бою, ему и твоя рука.
— Нет, не быть мне живу, не править свадьбы, — отвечает Гаврило.
