— Какой мыслью, Искандер?
— Русской вотчиной править надо.
— С Русью я сам управлюсь, Искандер.
Думая что-то глубокое, тайное, качает головой Александр.
— В каждом дому своя мышь, — говорит он. — Не годится мне бросить отчину!
— Противу тебя он думает, великий хан-государь! — говорит ханский советник. — Немцев побил, теперь Орду хочешь? — обращается он к Александру.
— Хочешь? — щуря глаза, тихо спрашивает и хан Берке.
А жена его дает знак глазами лекарю, который за углом шатра что-то вливает в шлем, втирает в его стенки. Что-то такое, чего боится коснуться сам. «Хорошо», — отвечает ханша глазами, и хан видит эту сцену.
— Хочешь? — повторяет он Александру.
— Того хочу, хан, чего Русь захочет. А пошлет против тебя, пойду, — говорит, глядя в глаза.
Хан встал. Вое замерли, опустили головы. Встал и Александр. Оба великаны — стали они друг против друга, глядели в упор.
— Люблю людей храбрых, — говорит хан. — Возвращайся к себе! — он садится. — Нам ссориться с тобой не к лицу, — улыбается он тонкой улыбкой.
Александр выходит.
— Честь и слава тебе, князь! Честь и слава! — бормочут ханские оруженосцы.
Александр без слов отшвыривает их пинками. Монголы смеются.
Скачут домой, на Русь. У реки останавливаются на привал. Александр разгорячен, взволнован. Пелгусий говорит ему:
— Ну, князь, не думал я — не гадал, что так дело повернется. С победой тебя, князь! Великая честь ханом тебе оказана!
Александр снимает шлем.
— Зачерпни воды напиться, — говорит он Михалке.
И жадно пьет холодную воду, отвечая Пелгусию:
— Злее зла, брат ты мой, честь татарская!
— Нехороша, однако, вода, дурна. Он выплескивает ее из шлема, не допив. И — на коней.
— Скорей на Русь! — говорит Александр. — Русь лежмя лежит, поднять надо на ноги!
Тянутся реки, бегут поля. Осень. Великая грязь затрудняет путь. Разоренные села, нескошенные нивы, голодные псы, кости древних сражений — так начинается Русь.
Александр и свита его снимают шлемы, проезжая мимо боевых останков.
— Рязань дралась! — говорит он, глядя на кости.
— Суздаль живот свой положил! — в другом месте…
Князь болен. Лицо его желтеет, истощено. Но он не хочет остановиться на отдых.
— Домой! Домой! — торопит он приближенных. — Неколи болеть. Делов много. Орду пора бить.
Но он уже не сидит в седле. Его везут меж седел, на носилках.
— Иду, иду! Русь торопит!.. — бормочет он. — Видать, отравили, гады… Иду!
И однажды ослабевает совсем. Дружинники расстилают плащи и попоны, кладут на них князя. Он едва дышит. Монахи бедной пустынной обители, приютившейся невдалеке, приглашают князя к себе. Пелгусий готов согласиться, но Александр слышит и делает знак рукой.
— Ехать!.. Никуда не сворачивать! — и снова бредит: — Не с руки мне Орду водить, пока Русь лежмя лежит. Русь надо поднять на ноги.
Михалка. Неужто, князь, на Орду кинемся?
Александр приподнимается на локте, глядит округ на русские осенние поля.
— Вот тут бы и бить. Хорошо поле, радостно!.. — И падает мертвым.
В обители раздается печальный звон. Подходят крестьяне.
Пелгусий, историк и летописец, уже записывает что-то на куске бересты.
— Как зовут место это? — спрашивает он крестьян.
— Куликовым полем, батюшка.
Дружинники завертывают тело Александра в плащ, прикрепляют к копьям и несут на плечах.
Вброд переходят реки. Уже Волга!
Струг Ивана Даниловича Садко плывет вверх к Новгороду.
Поют бурлаки.
— Князь из Орды! — говорит Садко. — Не довелось схватиться с ханом!
Минуют Оку. Опережают персидские струги.
— Хан любит угощать гостей, — загадочно говорит перс.
Опережают индийские караваны.
— Этот мертвец будет долго жить, — говорит купец-индус.
А князя несут на плечах крестьяне. Долго несут его через Русскую землю, передавая с плеч на плечи, под дружную песню, петую в снегах: «Вставайте, люди русские!»
…Руки, руки! И вот они поднимаются, но уже не с телом мертвого князя, а с знаменами Дмитрия Донского.
Сияя на солнце литыми позолоченными латами, шлемами и щитами, на могучих конях стоит московское войско.
— Вот тут и бить. Хорошо поле, радостно, — говорит Московский князь, внук давно погибшего деда Александра.
Он глянул на стяг с изображением Александра и говорит:
— Дед и князь! Имени твоему!.. — и дает знак войскам.
Не бедный Переяславль вышел теперь на Орду, — Москва собрала силы. Стаи стрел, взвизгивая на лету, несутся на русских. Листва осыпается с дерев. Татары налетают лавой и рассыпаются.
Русские тяжелым клином, молча, врезаются в ордынскую рать. Бегут татары. Низенький, сухощавый Мамай, с кургана наблюдавший за боем, прыгает на коня и кричит что-то тонкое, страшное, последнее.
Потом весь поток коней уходит в степь и пропадает в ней, как мираж.
1937–1947
Чистое голубое небо. Облака. На фоне облаков надпись:
ЮНОСТЬ СВЕРДЛОВА. НИЖНИЙ-НОВГОРОД
Сверкает на солнце двуглавый золотой орел на вышке царского павильона. На площади перед часовней шпалерами расставлены командированные на ярмарку нижние чины сводного батальона.
Сверкают на солнце хоругви, богатые ризы, мундиры, звезды, ленты губернской знати, пестрые наряды… Внизу у часовни, на паперти, устланной красным сукном, губернатор и архиерей в полном облачении.
Губернатор торжественно возглашает:
— Господа, мы находимся в самом сердце России, на Нижегородской ярмарке!..
Взвиваются два флага на флагштоках. Грянул оркестр…
И понеслись, блестя золотом букв, вывески: «Циндель», «Савва Морозов», «Жирардов» и другие.
На трехколесной дрезине восседает важный полицейский чин. Он козыряет направо и налево, как бы принимая парад. Вежливо раскланивается с полицейским чином солидный человек с мечтательными глазами. Котелок, клетчатый жилет, раздвоенная бородка делают его похожим на разорившегося помещика. Это Казимир Петрович. Он, видимо, ищет кого-то: расталкивая народ локтями, ловко проскальзывая между суетливыми покупателями, рыскает он по ярмарке.
Визжит гармонь. Вертится карусель. На толстых свиньях, на пятнистых лошадях, на тиграх, леопардах восседают дамы в огромных шляпах, пышных платьях. Среди всадников — подвыпившие бородатые купцы в котелках набекрень. В бешеном кручении карусели разлетаются юбки. Смех, визг, крики… Крутится карусель…
Крутит педали своей дрезины полицейский чин, объезжающий ярмарку.
В толпе ползают калеки-нищие, поют Лазаря.
Прямо на земле расположились гончары с горшками, мисками, кувшинами. Гончары бьют палочками по посуде и зазывают покупателей, подпевая глиняной мелодии.
Из трубы граммофона несется:
Наш уголок я убрала цветами…
Казимир Петрович подходит к балагану, на котором красуется портрет огромной толстой девицы. Под портретом надпись: «Нина Бексен. 16 лет. Весит 8 пудов. Родители нормальные». На эстраде балагана ярмарочные певицы исполняют кек-уок.
Казимир Петрович проталкивается дальше.
Перед сараем, в котором выставлен автомобиль образца 1902 года, столпился народ. Иностранец солидной наружности, сидя за рулем, декламирует на ломаном русском языке:
— Люди несчастны — они медленно передвигаются по нашей планете. Автомобиль осчастливит человечество. В двадцатом веке уже не будет скучающих пессимистов! Смысл жизни в путешествии! Мир прекрасен! Это говорю вам я, Герберт Смайльс, гражданин вселенной и представитель фирмы «Джорд и компания»!
Оглушительно шумит мотор, окутывая густыми клубами белого дыма толпу, обступившую автомобиль. Среди зрителей — двое крестьян.
— Жрет-то он чего? — спрашивает один.
Другой, посмеиваясь, отвечает:
— Хрен его знает! Должно, на постном масле работает…
На окраине ярмарки на берегу Волги стоит гладкий столб. Столб окружен шумящей, галдящей толпой. На верхушке столба висит пара сапог.
По столбу вверх лезет крестьянин, он почти уже у цели. Толпа следит за ним, затаив дыхание.
Крестьянин уже вот-вот коснется сапог, как вдруг срывается вниз. В толпе крик. Толпа сгрудилась над упавшим. Сбегаются любопытные.
Мужчина с кожаной сумкой через плечо выкрикивает:
— Кто следующий? А ну! Кто следующий?
К нему подходит молодой паренек:
— Давай я попробую.
Хозяин отстегивает сумку:
— Давай полтинник! Достанешь — твои сапоги…
Люди отхлынули от упавшего крестьянина и снова окружили столб.
