А отец мой каждый год делает одно и то же:
СЕЕТ И СОБИРАЕТ УРОЖАЙ,
и время его остановиться не может.
Вижу на столе стопку книг, подхожу, разглядываю — это учебники для восьмого, девятого и десятого классов. Но Беса учится только в шестом, Алан в пятом, значит, Таймураз готовится здесь к урокам. Но он преподает естествознание, а на столе история, алгебра, русский язык…
Грохот раздается на веранде, возня, сопенье, дверь распахивается, и в комнату, отталкивая друг друга, вламываются братья-хоккеисты. Первым, конечно, проскакивает Алан.
— Бывают летающие тарелки или нет? — спрашивает он, переведя дух.
— НЛО, что ли? — спрашиваю в свою очередь.
— Брат Мурата учится в Москве, в университете, — торопливо объясняет Алан, — и он сказал Мурату, что летающие тарелки бывают, что они…
— Подожди, — останавливаю его, — я ведь не знаю Мурата и брата его не знаю…
— Как не знаешь?! — удивляется Алан. — Он же приходил к нам, когда ты прошлый раз был!
— Кто его отец?
— Джери!
Когда-нибудь я встречу на улице этого самого Мурата, взрослого уже, и, глядя на него с напускной строгостью, проговорю вспоминая:
«Сын Джери? Ты посмотри, как вырос!»
— Так бывают они или нет? — Беса вступает. — Нам надо точно знать.
Людского общества им мало, они испытывают потребность в инопланетянах.
— Нет, — говорю, — точно ответить я не могу. Достоверных фактов их пребывания на земле…
— Значит, не знаешь? — разочарованно вздыхает Алан.
— Так уж получается, — развожу руками, — ничего не поделаешь.
— А ты кто? — спрашивает он вдруг.
— Как кто? — удивляюсь. — Брат твоего отца.
— Это я знаю! А кто ты по должности?
— Инженер-конструктор, — отвечаю.
— Инженер, — повторяет он, словно цену мне прикидывая.
— А кем ты будешь, когда вырастешь?
Он морщит лоб — интересно, что за работа происходит в бедовой его голове? — и, не вдаваясь в детали, но уяснив для себя главное, объявляет по-русски — для большей весомости, очевидно:
— Я буду шишечкой повыше!
— Ну что ж, — усмехаюсь, обескураженный, — задатки у тебя есть… А ты, Беса, — обращаюсь к старшему, — кем будешь?
— А он, как девчонка! — смеется Алан. — Стихи сочиняет!
Он получает в бок локтем, сам отвечает, я разнимаю их, а с веранды слышится голос Дины:
— Беса! Алан! — приоткрыв дверь, она заглядывает к нам. — Здесь, конечно, где же еще им быть… А ну, собирайтесь, пора в школу! — и для меня уже: — Им во вторую смену.
Мальчишки выходят из комнаты, мы остаемся вдвоем, и Дина говорит:
— Идем, накормлю тебя. Петушок жилистый оказался, не скоро будет готов, но мы придумаем, найдем что-нибудь.
— Да не голодный я, — мне и правда не хочется есть, — сказал же тебе!
— Ты что, до вечера будешь ждать? Отец и Чермен обедать не придут — уехали в райцентр за семенами. Мать тоже с ними, сестру проведать, давно не была. А у меня выходной, вот и будем пировать вдвоем. Она медсестра, работает в больнице.
— А мальчишки? — спрашиваю.
— За них не бойся, — улыбается она. — Вон пошли уже.
Смотрю в окно — шагают по улице, портфелями помахивают, обсуждают что-то.
— Ну, идем, — зовет она.
— Дина, — прошу, — лучше бы ты на гармошке сыграла.
— Сыграю, — кивает она, — поедим и сыграю…
И вот уже крепкие пальцы ее бегут по клавишам, и гармошка отзывается — ах, как отзывается она! — и звучат мелодии, которые слышал еще мой дед, и слышали те, что лежат в склепе в Далагкау, и мне вспоминается слепой Урызмаг: «Горы спасли наш народ», а в другой, заимствованной памяти моей волнуется степной ковыль, но те же мелодии звучат, те же самые, только гармошки еще нет, она появится позже, в горах уже, в тесноте скал и крепостных башен, и играть на ней будут женщины, и потому, наверное, столько грусти в этой музыке, столько печали об уходящем времени, о жизни, которая так прекрасна и быстротечна — ах, играй, Дина, играй! — эта музыка, как огонь, но сколько тоски в голосе пламени, стремящегося к концу…
— Тебе приятно играть, — говорит она. — Ты хорошо слушаешь.
— Спасибо, — улыбаюсь в ответ. — Играй еще…
Это болезнь такая,
НОСТАЛЬГИЯ,
хоть от нее, как и от скарлатины, никто уже не умирает.
Потом, когда все вернутся домой и Чермен зайдет в мою комнату, я спрошу его:
«Что это за книги на столе?»
«Учебники», — пожмет он плечами.
«Чьи?»
«Я занимаюсь, — признается он смущенно. — Перед детьми неудобно, скоро больше меня будут знать».
Он помолчит, походит по комнате, постоит у окна и скажет:
«Ты только не смейся»…
«Не буду», — пообещаю я.
«В этом году сдам за десятый класс и пойду в заочный сельскохозяйственный. Колхозу нужен полевод»…
«А если бы не нужен был?» — спрошу, вздохнув.
«Что у вас за привычка с матерью?! — вспылит он. — Смотрите на меня так, будто виноваты в чем-то!»
Усаживаемся за стол, все живые и отец, оставшийся в живых, садимся на привычные места, по старшинству: отец, мать, Чермен, я, Таймураз, Дина, Беса и Алан, взрослые и дети, три поколения сразу — трогательная картинка, если взглянуть со стороны, сбывшаяся мечта,
ЦВЕТЕНИЕ ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОГО ДРЕВА-ДЕРЕВА,
но если присмотреться повнимательнее, можно заметить некоторую напряженность в поведении ужинающих: все знают, зачем я пожаловал, и ждут моего слова, и молчат, ожидая, а я все не решаюсь начать, боясь нарушить покой, идиллию, раек взбудоражить семейный, и тоже молчу, и, глядя в тарелку, повода дожидаюсь, чтобы вступить налегке, так, между прочим, шутя и посмеиваясь, но не получается у меня, не выходит, и, разряжая обстановку, Чермен, а не я, вступает, говорит, словно к самому себе обращаясь:
— Подморозило к вечеру, еще холоднее стало.
— Да, — подхватываю с готовностью, — такой зимы у нас еще не было.
Жду — сейчас кто-нибудь скажет: «Была в тридцать втором», а я поправлю: «В тридцать третьем», и мы, не споря, придем к соглашению: «С тридцать второго на тридцать третий». Так принято в этом году, так мало-помалу и завяжется разговор.
— Да, — вздыхает отец, — морозы ударили рано, снег выпал поздно, и все озимые повымерзли. Придется пересевать.
Умолкаю, смущенный, а мать, словно вступаясь за меня, спрашивает:
— Что будете сеять?
— Я же тебе говорил, — отвечает отец, — кукурузу… В эту зиму у меня совсем не болит нога, даже хромать перестал. — Он улыбается: — Люди могут подумать, что я притворялся все это время.
— Вот и хорошо! — оживляюсь. — Слава богу, что не болит!
— Потому что сухо, очень сухо все это время, — продолжает отец. — Чувствую, и весна будет такая — пропадут хлеба, сгорят.
Ах, я опять промахиваюсь, все в молоко попадаю, в молоко!
— Да, — подтверждает Чермен, — метеослужба дает неважный прогноз.
— Мне и без них все ясно, — отец похлопывает себя по ноге, — мой прибор точнее… Хорошо, если только у нас так, а если по всей стране?
— Раскаркались как вороны! — сердится мать. — Так и правда беду можно накликать!
— Беда уже вот она, — отвечает отец, — озимые-то пропали…
— В этом году, — говорит Таймураз, — если все будет нормально, мы заявим новый сорт кукурузы.
— Кто это «мы»? — интересуюсь.
— Школа, — объясняет он, — все ребята участвовали, от первого до десятого класса.
— Но начинали-то вы втроем — Абхаз, Ольгерт и ты…
— Они не обидятся, — улыбается Таймураз, — ту же школу кончали… А вот название я предложил свое — «Бесагур—I», — он шутливо кланяется отцу, — и никто, заметьте, не был против. Уважают нашего папашу в селе, ничего не скажешь.
Папаша хмурится, но не протестует.
— Сначала дело сделай, — ворчит, — а имена потом придумывай.
— А следующий сорт можно назвать «Алан—2», — предлагает младший отпрыск Чермена.
— А почему «два»? — спрашивает его Таймураз.
— Чтобы ясно было, в честь какого Алана! — отвечает тот без промедления.
— И в кого он такой уродился? — удивляется, разводит руками Чермен. — Ума не приложу!
— Да-а, — качает головой отец, — в нашем роду таких не бывало, — и, пряча улыбку, спрашивает Дину: — Может, в вашем кто-нибудь был?
— Нет, — отмежевывается она от чада собственного, — и в нашем таких не было!
А может, в меня он пошел, думаю, дядюшку своего продолжает в таком лихом развитии? Это я думаю, а говорю, поддерживая общий тон беседы, но несколько меняя тему:
— Слышал я, — к Таймуразу обращаюсь, — что ты и кроме кукурузы собираешься кое-что заявить?
— Мальчики, — строго произносит мать, — посидели и хватит. Вам пора уже, идите к себе.
— Ну, да, — ворчит, поднимаясь, Алан, — как самое интересное, так мальчикам сразу пора…
Когда они выходят и Дина вслед за ними, я улыбаюсь матери:
