целый десяток пряженцов, та ставит на стол чашку густого липового меду. Это мне «на зубок». Все знают, что я родила дорогой, и соболезнующе ахают, дивятся, что младенец такую вытерпел муку. Наперебой советуют приметы запомнить:
— До году рыбой, Танюша, не корми, а то бессловесным будет.
— Когда спит, на другое место не переноси: душенька у него во сне летает, воротится, а его тут нет, оба тосковать будут.
— В семик не забудь его через венок поцеловать: вырастет, девки будут любить.
По шутливым голосам баб угадываю, что они и сами приметам не верят, передают их так, по стародавней привычке.
Приходит Вася. Дичится посторонних. Нерешительно встает около меня. Отвык. Притягиваю его к себе, целую.
— Что долго не шел?
— Я шел. Тетя сапоги у меня спрятала. И забыла куда. Искала, искала…
Показываю ему на братика.
— Хороший? Будешь его любить?
— Можно. Мал больно. А вырастет скоро?
— Скоро. И не заметим как.
Дома у нас холодно. Чтобы не простудить малыша, укладываю его на печке, затопляю голландку. Лаврик, зорянка моя, то и дело принимается звенеть. Плачет. Взлетаю к нему по приступку, беру на руки.
Минутами испытываю такую слабость, что темнеет в глазах и все передо мной покачивается. Хватаюсь за что попало, чтобы не упасть. К вечеру подкрадывается озноб. Даже под двумя одеялами и Митиным полушубком дрожу, поджимаю колени к подбородку и никак не могу согреться. В дремоте не замечаю, подступает жар. Сталкиваю на пол и полушубок, и оба одеяла, ловлю пересохшими губами хоть глоток прохлады. Мысли путаются, проваливаюсь куда-то и ничего не помню. Свекровь после говорила, что я много всего плела: ехать торопила куда-то, Митю поминала, Москву, Рябиновую Гряду… Бог знает что горожу, а заплачет Лаврёнок мой, тут же проясневшим голосом говорю:
— Неси его мне, покормить надо.
Покормлю и опять лечу куда-то и падаю. Досталось и свекрови около нас. Два раза ездила за доктором. Первый раз решительно отказался: и некогда ему, и Татьяна Камышина сама виновата, — говорили ей, что рано выписываться. Во второй встретил не лучше: покою ему от родниковских нет. Вдруг согласился:
— Поедем. Ваш председатель породистого петуха мне обещал, леггорна, мой что-то от куриц начал бегать. Старичок. Обветшал.
Между петушиных дел доктор и ко мне завернул. По обыкновению с шуточками, вроде — молодой бабенке бегать надо! — посмотрел язык у меня, пощупал пульс.
— Не тифчик ли у вас, голубушка. Возможно, и пневмония, штука тоже не из приятных. Порошочков оставлю. Положимся на защитные силы организма.
О мальчике моем даже и не спросил. Похвалил председателева петуха, меленько помахал мне рукой от порога — будьте здоровеньки! — и уехал.
Одну ночь глаза в глаза переглянулась со смертью, рядом она стояла и ждала, когда оборвется мое дыхание. Непроглядная темь, и кажется мне, что надо мной земля; там, наверху, свет, прохлада, блеск зелени, а я задыхаюсь под этой смертной земной тягой. Еще немного, и сердце стукнет последний раз. Какой-то чуть светящей точкой сознания, единственной, еще не погасшей, думаю, что не должна умереть: как же без меня Лаврик и Вася? Надо собрать все силы и оттолкнуть эту могильную тягу. Хочу позвать Митю, но — чуть светящая мне точка гаснет. Тьма. Я лежу на самом ее дне, бессильная, раздавленная, сейчас конец.
Сверху, из-за тьмы, оттуда, где свет, облака, блестящая зелень, чуть слышно доносится знакомый голос:
— Таня, маленького-то бы покормить надо.
И земля раздвигается надо мной, вижу белый потолок, над переборкой желтую полоску света из кухни. С минуту лежу и еще не верю, что жива, но голос свекрови опять раздается — уже в моей памяти, и поднимает меня. Рубаха на мне мокрая от пота и при каждом шаге хлопает тяжелым холодным подолом по ногам. Подхожу к умывальнику, собираю ее на груди по бокам и выжимаю над тазом.
— Вспотела, — обрадованно говорит свекровь с печи. — Я сорока мученикам молилась, чтобы тебя пот прошиб. Надень сменку да и полезай сюда.
Очумела от жары и бреда, сама и не соображу, что все на мне сменить надо.
С этой ночи и пошла на поправку.
24
Двадцатого июня Митя защитил диссертацию. Приехать сразу же после защиты не смог, надо было получить назначение, а через два дня началась война.
По деревне разносили повестки. С плачем, с истошными воплями матерей, с наказами отцов турнуть немцев, чтобы зареклись на Россию лезть, провожали сначала ребят с жениховскими чубами, потом запасных, семейных и бородатых.
По всему западному краю нашей земли шла война, и уже многие издревле русские области и города остались по ту сторону ее грохочущего огненного вала. Словно скорбный пепел, летели оттуда листочки, извещавшие: «Ваш сын… пал смертью храбрых»… Скоро эти листочки по всей русской земле одинаково стали зваться похоронками.
И опять то из одной родниковской избы, то из другой слышались рвущие душу вопли.
Митя пишет, что научные сотрудники института, в котором он учился, способные носить оружие, зачислены в народное ополчение и проходят подготовку. Только что выпущенных кандидатов наук обязали получить направление на работу. Описание защиты диссертации пропускаю, ищу, куда послали. Нашла и облегченно вздохнула: в Муром. Недалеко. Спокойнее читаю дальше.
«Получил нужные бумаги, приезжаю в свое общежитие, чтобы взять чемодан. По коридорам снуют сестры в белом, катят белые столы на роликах. Здание отведено под госпиталь, уже везут раненых.
На вокзале почти сутки стоял за билетом. Уезжал под пальбу зениток, гул немецких самолетов и взрывы бомб…»
До начала занятий Митя ненадолго побывал в Родниках. Провожала я его как на войну: кто знает, надолго ли разлучаемся, не ждет ли там и его повестка, увидимся ли.
Однажды и я пробралась к нему по шоссе, где пешком, где на попутном грузовике. Поглядела, как он ютится в тесной комнатушке, мечется между институтом и казармой истребительного батальона, — там учат их маршировать, бить прикладом, колоть штыком. По ночам в сторону Горького с прерывистым гулом, будто отдуваясь от тяжести, летели немецкие бомбардировщики. Били зенитки, красные и зеленые пули прошивали полукруглыми строчками небо, а черные чудища гудели и гудели в высоте. Где-то с них черными зловещими каплями падали бомбы, и на земле с грохотом взлетали искореженные фермы цехов автомобильного завода, рушились дома. Потом я видела обугленные и словно рассеченные топором здания с покоробленными железными балками и висящими на них остовами кроватей.
Что же делалось там, где идут бои!
Все в нашей залесовской семье, кроме тятеньки с мамой да меня, подхвачены вихрем войны. Последним взят Витя. Проня сама пришла в военкомат
