и попросила послать ее на фронт как сапера: она хорошо умеет рыть траншеи. Ее послали на курсы медсестер.
Смотришь на карту, мысленно окликаешь их, где вы, мои родные, по каким краям раскидала вас эта страшная военная буря?
Вспоминать меня стали они чаще. Обстоятельно и деловито пишет Сергей, он где-то за Волгой, на трудовом фронте, почтовый ящик такой-то, что делает, говорить не положено.
Первые письма Прони, как и прежде, жизнерадостные, мальчишески задорные. И все у нее замечательное: и военком, которого она много раз упрашивала послать ее на передовую, и подруги по курсам, и казарма. «Учимся накладывать повязки, жгуты, делать искусственное дыхание, выносить раненого с поля боя. Просим, чтобы скорее на фронт. Я, как и в техникуме, отличница. Попутно выучилась стрелять из автомата, узнала, что за штука рация, так что при нужде могу быть и радисткой. Видишь, дорошонка, до чего я расторопная, зря на фронте солдатскую кашу есть не буду. Только бы танков не испугаться, когда на меня двигаться будут».
В письмах с фронта нет уже безоглядной удали, какая-то в них оглушенность. «Вот и узнала я, Танюша, почем фунт лиха, да ни какого-нибудь, военного. Пушки грохают, от разрывов земля дыбом, а ты ползешь. Чья-то рука валяется, ищешь, чья, может, жив. Найдешь, дышит, — тащишь. Никогда не думала, что такая у меня силища. Очень трудно зимой. Недавно волоку одного. Пули визжат. Засекли. Воронка от снаряда поблизости. Сваливаюсь в нее и раненого тащу. Бок ему осколком разворотило. Перевязала его как следует. Бредит что-то. Пощупаю руку — холодеет. Обняла его, ой, говорю, не стыньте, товарищ старшина, погодите, я вас обязательно вынесу. Слышите, стрелять перестали. Отдохну чуточку и дальше. Взяла у него пистолет, поддела свою шапку и немножко за край воронки высунула. Тут же пули: жжик, жжик… Ой, Танюша, по машинам велят. Что дальше, потом как-нибудь».
В другом письме дописала. «Натерпелась я со своим старшиной. Что дотемна делать? Ладно, мороз был не шибко злой, а все одно у меня, кажется, и кости-то заиндевели. Подумай, раненому каково, беспамятному. Я хоть шевелиться для сугреву могу. Ой, достался нам этот денек. Чуть замутнело да снежок посыпал, давай, говорю, товарищ старшина, из этой могилы выцарапываться. И везучая же я! Живого доставила. А мне — спирту полкружки и спать, спать…»
Родная моя! Так бы и разделила с тобой все твои тяготы!
С передовой, из самого шквала войны, летят треугольнички, исписанные рукой Ивана. По некоторым его намекам угадываю: на Западном направлении. На третьем году войны письмо от него из госпиталя. Пишет, что был контужен и лежал как мертвый в снегу. Вместе с убитыми стали и его зарывать. Очнулся от удара мерзлой глыбы в грудь, охнул, пошевелился. «Слышу, говорит кто-то: «Стой, братцы, живого хороним». Выволокли меня, на грузовик в кузов и в госпиталь. Поломок во мне существенных нет, на другой же день встал на ноги; веки только не захлопываются, день и ночь глаза пялю. С неделю маялся. Да еще память потерял. Помню, как меня свои же чуть на тот свет не спровадили, а что допрежь было, все куда-то провалилось. Из какой части, не помню, куда шли, не помню. Говорят: дезертир. Дали бы под завязку, не заверни опять тот шофер, что в госпиталь меня привез. Расписал, как было, выручил»…
Паня пишет — по моим догадкам — из-под Ленинграда, переводчиком служит, допрашивает пленных. Еще у него обязанность — пробираться к вражеским позициям и в усилитель толковать немцам, что советского народа не одолеть им и что идут они на верную гибель. «Выкрикнешь— и в сторону, глядишь, на том месте, с которого просвещал немцев, земля дыбом от разрывов мин»…
Письма коротки, особенно ежели писаны на казенном листочке с портретом Кутузова и строгими указаниями: «Выше черты не писать!», «Ниже черты не писать!»
Володя с самого начала войны — техник по обслуживанию военных самолетов на аэродромах. И опять по скупым и только мне понятным намекам заключаю: это его письмо из Армении, это из далекого и сказочного Ирана. Подписывает он их важно и манерно: «Старший сержант технической службы Вольдемар». Служба ему не по душе: одно беспокойство. Каждый самолет надо расчехлить, провернуть винт, раскапотить, заправить бензином, расшвартовать… Ураган войны где-то далеко, за сотни километров. Вольдемар может помечтать. Грезится ему тихая жизнь в лесу. «Теперь мой идеал — природа, и тут я целиком на стороне Льва Толстого, который тоже обожал нетронутую флору и фауну. Пребывание с младенческих лет на Волге зародило во мне тихую натуру и стремление погрузиться в стихию природы. Буду жить в лесу, заведу тихую, любящую и верную подругу жизни, а не какую-нибудь сумасбродную курву, вроде — помнишь? — Лариски…» Нарисует беглыми наметанными штрихами профиль воображаемой подруги жизни, курносенькой, с вьющимися локончиками, и подпишет: «Мечта твоего брата Вольдемара».
Война. Утраты.
Осенью сорок первого года где-то на Западной Украине погиб Витя. Немного фронтовых писем дошло от него. В последнем, которое я получила, писал, что с группой солдат оказался отрезанным от своих. Две недели скитались в поисках перехода через линию фронта, днем хоронились от немцев по балкам и перелескам.
Ни единой весточки больше, ни похоронки.
Пропал без вести.
До конца войны, даже год-два после Победы, теплилась еще надежда, что придет, воротится из плена.
Не воротился.
Слепо, наугад выведенными буквами тятенька писал, как горюет мама.
Чем я издали могла утешить ее?
А на пороге у них стояло новое горе: тяжело больным, с палочкой прибрел Миша. Взят он был в первые дни, как началась война, и отправлен куда-то на восток. Спешная подготовка, походы, как писал он, с преодолением водных преград. Одно из таких преодолений кончилось для него простудой и чахоткой. Два месяца пролежал в госпитале и вышел по чистой.
Читаю его письма с дороги. «Куда теперь? Не работник и не жилец. Зойке и детям не нужен. Одно у меня место, где ласковая рука глаза мне закроет, — Рябиновая Гряда, родной дом. Знаю, горе везу маме и тятеньке, но — что делать?
Очень я слаб, Танюша. В Перми ночевал на пристани, ждал парохода. Лежу на полу, вещевой мешок за спиной, стащить — сил нет. Ночью слышу, лямки обрезают, одну чиркнули ножом, другую Даже крикнуть не смог, такое изнеможение. Паек был в мешке, на неделю вперед выдали, хлеб, сахар. Маму с тятенькой думал угостить»…
Голодный, чуть переставляя ноги, пришел он в наш обветшалый уже домишко. Как раз в это время я долго не получала тятенькиных каракуль. Жду со дня
