без листочка не могут.
— Беда мне с этими листочками, — посетовал Сергей Леонтьевич. — Свою клинопись чуть разбираю, а печатать… Зря только «Оптиму» покупал. Тычешь, тычешь одним пальцем.
— Слышала как-то, — с лукавинкой в голосе и улыбаясь заметила Фая. — Не бойко. Ну что ж, могу выручить.
— Вы? Умеете?
— Еще как! Тетка говорила, пальцы у меня как град сыплются.
— Так выручите! — взмолился Сергей Леонтьевич. — И нужен-то бывает пустяк. Заплатки в докторскую. По десятку строк, а я маюсь над ними, маюсь… Удобно ли, если я к вам с машинкой?..
— Отчего ж неудобно. Тетя Ксеня все еще у дочери где-то на юге, так что мешать некому. Только зачем же! Из-за десятка строк? Это мне и на полминуты мало. Приготовьте побольше, как-нибудь забегу и перестукаю.
Забежать Фая не решалась. Вдруг из его приятелей кто завернет, а тут она за машинкой. Неудобно, у него такой авторитет…
Не решался и Сергей Леонтьевич зайти к ней. Кто знает, что подумает она, не будет ли говорить про себя: «Вот навязался!»
Над кнопкой звонка в квартиру Ксении Фроловны еще прошлой осенью Фая воткнула ветку рябины. Листья потемнели, пожухли, а ягоды, времени наперекор, все еще красные. Посмотрит на них Сергей Леонтьевич, вспомнит, как Фая тянулась на цыпочках, чтобы укрепить ветку, — он как раз выходил из своей двери, — и заробеет, отступит. Лучше случайной встречи дождаться, тогда и напомнит, что, мол, кто-то собирался зайти и оказать скорую печатную помощь.
И вот она — случайная встреча. Возвращаясь с лекции, Сергей Леонтьевич заметил Фаю в скверике сбоку их дома на скамье, многоугольником опоясавшей разноцветный грибок. Окруженная крикливой стайкой детворы, она, кажется, едва успевала тому утереть нос, той повязать бантики на голове, тех помирить. И все время звенел непрерывный веселый говор. Сергей Леонтьевич присел неподалеку на скамью: оглянется Фая, он с ней и заговорит. Фая не оглядывалась, увлеченная хлопотами и болтовней: девочке с бантиками надо было объяснить, почему кукла не говорит, забияке мальчишке — что нехорошо пускать в ход кулаки… Одна, совсем крошка, обещала:
— Я не буду плякать, а ты?
Другая, побольше, лезла с признанием:
— А я, тетя Фая, болеть люблю: все ухаживают и обязательно чего-нибудь сладенького дадут.
Третья, должно быть любительница телевизора, тянулась обнять ее.
— Тетя Фая, дай я тебя долго-долго поцелую, как в кино.
Сергей Леонтьевич, растроганно улыбаясь, послушал еще минуты две-три и, чтобы не смутить ее, тихонько ушел.
В тот же день встретились внизу у лифта. Когда поднимались вместе, Сергей Леонтьевич стеснительно откашлялся и сказал, что заплатки в докторскую все ждут.
— Нести в машинописное бюро, — скажут: такими пустяками не занимаемся. Зашли бы, Фаина Петровна,
— Если уж очень нужно, — помялась Фая.
— Очень.
— Ну тогда… зайду через часик.
Зашла.
Сергей Леонтьевич, просиявший и словно помолодевший, усадил ее за машинку. Предупредительно сказал, что будет диктовать, потому что почерк у него все называют куролапым.
Печатать надо было что-то из древних времен, о хождении в торговле Руси с волжскими болгарами диргем, драхм и динариев. Много было слов непонятных, каких Фая прежде и не слыхивала. Она переспрашивала. Сергей Леонтьевич наклонялся к ней и, касаясь щекой ее волос, выводил эти слова на клочке бумаги печатными буквами.
Диктовал он медленно. Заглядится, как пляшут ее пальцы, и вдруг подумает, что мелькающие над клавишами ногти похожи на взметенные ветром розовые лепестки. Или вспомнится из Гомера младая с перстами пурпурными Эос. «Дальше?» — окликнет Фая. Он очнется, бегает глазами по странице рукописи. «Минуточку, Фаина Петровна, тут цитата была, закавычили. Сейчас отыщу».
Хотелось, чтобы она не уходила как можно дольше, но — заплатки кончались.
— Вот и все, — с безжалостной веселостью проговорила Фая, вынув из машинки последнюю напечатанную страницу. — Ваших заплат хватило ровно на двадцать минут.
— Да, да, изумительно быстро. Пальцы у вас — как это ваша тетушка говорила?
— Градом сыплются, — напомнила Фая. — А заплатки — вот в этот фолиант? — Она похлопала ладонью по толстой рукописи в изрядно потертой папке.
— В этот, — сникшим голосом поддакнул Сергей Леонтьевич. — Что же еще и осталось мне! Заплатки в диссертацию. Нескладно прожитую жизнь коротаю.
Сдвинув каретку на середину, Фая удивленно поглядела на него снизу вверх.
— Прожитую? Шутите, Сергей Леонтьевич. Вы в самом… Как бы это вам? — в самом разумном возрасте. И почему — нескладно? Уж это вы зря так обидно о своей жизни. Много делаете в науке, учите. Я видела ваши книги. Такие внушительные. Читала ваши статьи в газетах. Вы так живо пишете, и все-все понятно. А лекции… Я после той — помните, говорила? — еще две слушала. Так увлекательно рассказываете! Уверена, что студенты любят вас. И вдруг — прожитая! Не шутите так. У вас еще степень доктора будет.
— Что степень! — Сергей Леонтьевич нахмурился и потер ладонью лоб. — Это внешнее. В душе… Да нет, к чему вам об этом. — Что в душе, так и не сказал.
Фая ушла, пообещав оказать такую пустяковую услугу и в другой раз.
— Накопятся ваши заплатки, и скажете.
Сергей Леонтьевич пробормотал, что ему совестно отнимать время у Фаины Петровны, надоедать. Он уж лучше одним пальцем.
— Как много лишних слов, — рассмеялась Фая. — Мне очень интересно, о чем вы пишете, и вообще… приятно посидеть у вас. Все у вас так серьезно. Книги, картины в бронзовых рамах… Так что скажите, я с удовольствием.
Щелкнул замок в двери, и в квартире стало тускло и сумеречно, словно горел свет и погас. И опять Сергея Леонтьевича охватило то щемящее тоскливое одиночество, которое постоянно испытывал с той новогодней ночи, когда сердце у него вдруг словно споткнулось. Даже сам себе он стыдился признаться, что, думая о каком-то большом настоящем счастье, которое обошло его стороной, он думал о тети Ксениной квартирантке.
Тот вечер Фая давно уж, наверно, забыла, а он все помнит. Когда гости разошлись, он с угрюмой ясностью увидел, что до сих пор жил будто механически. Да, он делал все, что и надо было делать: учился, сдавал экзамены, писал кандидатскую… Все время даже слово любовь оказывалось вроде некстати. Ни разу не было оно сказано за все время знакомства и потом совместной жизни с Полиной Семеновной. Не было в нем нужды, потому что место любви заняли спокойная уверенность друг в друге и терпеливое житейское согласие. Так оно и должно быть, убеждал он себя. Полина Семеновна умна, рассудительна, заботится о нем по мере возможности. Налаженная, по часам размеренная жизнь, оба уверены друг в друге и в завтрашнем дне. Чего еще?
Он осторожно погладил клавиши машинки, которых только что
