нами одной семеюшкой, не вести с нами речи приветные…
Тятенька окликает ее из чулана:
— Не рви душу. Не воротишь.
— Знамо, не воротишь, — устало откликается мама.
Я помогаю тятеньке добраться до стола, угощаю его белым хлебом и сладким чаем.
— До сахару дожили, — умиляется он и причмокивает. — На вид-то какой он, стал забывать.
Говорю, что всю войну и мы его редко видывали.
— Митя однажды привез. Даю младшему своему кусочек, не берет. Камень, говорит, не хочу. А ты, мол, лизни. Лизнул. И уж сам просит: «Дай белого камешка».
Мама торопится рассказать, что пишут и откуда сестренка моя и братья, когда и кого, по ее догадкам, ждать на Гряду в гости.
— Да ты сама почитай, — она кладет передо мной аккуратно перевязанные пачки писем. — Это вот Проня пишет. Не чаяли и весточки от нее дождаться.
Я тоже не чаяла. Все самое горестное передумала. И вдруг восторженное, ликующее письмо: жива, идем на запад, а что было, как-нибудь после. Я уже знаю из ее писем ко мне, что было, но все равно с волнением читаю, каких мук натерпелась она в окружении. Голос у меня сипнет, я то и дело откашливаюсь, вытираю слезы, а мама сияет, будто слышит ее живой голос. Тятенька вытянулся в мою сторону и приставил к уху ладонь, чтобы ни словечка не пропустить.
«…Отрезали наше подразделение, — немного от него осталось, шестьдесят пять бойцов да нас две — санитарки. Какое это счастье, что у нас лесов много. Будь место степное, окружили бы — и конец. Леса выручили. Идём наугад. Конец октября, дожди. Четыре дня хоть бы крошка хлеба. В одном месте как кумачом устлано: клюква. Ой и напали. Едим, едим… Оскомина, зубы ломит, челюсти сводит от кислоты, а мы все едим. Повеселели, взбодрились. В котелки ее набрали, в пилотки, кто во что, дальше. Ой, спасибо тебе, клюква-ягода. Опять шли. шли, ой, мамочка родная, всего в десяти письмах не описать. До партизан дошли. Командир — чернявый, с густыми сердитыми бровями, а так добрый, дядей Петей зовут, по-настоящему Антон Петрович Бринский. Голодные мы, да и орава немалая, а он сейчас же приказал накормить нас, отоспаться дал. А когда выстроил нас, похвалил, что с оружием пришли. Будете, говорит, нашими партизанскими новобранцами»…
В другом письме — как из них отдельный отряд составили, рацию дали, Проня радисткой стала.
Еще письмо. Наши наступают. Опять вместе с армией — и на запад.
Это из Польши. Пишет, как ее, контуженную, уложили вместе с убитыми на повозку. «Будто во сне слышу, колеса скрипят, кони всхрапывают, и не могу ни пошевелиться, ни сказать, неужто, мол, не видите, что я живая. Везут и везут. Чья-то холодная голова брякает о мою голову. Хоть бы простонать, и этого не могу. Кто-то говорит: «Панянка-то живая! глядите, плачет». Чую, что у меня слеза ползет к виску, значит, про меня это. Сняли — и в госпиталь. Вот какие на войне обороты бывают».
В который уж раз мама принимается плакать — и от жалости — ну-ка, удары какие девчушка вынесла! — и от радости, что все эти страхи позади.
Последние письма из Василькова. Я уже знаю, где это: под Киевом. Пишет, что за фронтового друга вышла и фамилия у нее теперь самая украинская — Червонюк. «Жду не дождусь часу, чтобы с вами свидеться, на Гряде побывать. Да вот беда: Микола у меня в больнице, осколок у него под сердцем. Сделают операцию, подлечат и тут же к вам».
— Приедет, — утешенно говорит мама. — А что замуж без родительского согласу, так кто его нынче спрашивает. Да еще в той кутерьме. По сердцу друг дружке — и свято дело.
Всех наших перебираем.
Сергея в области большим чином поставили. Тятенька уважительно напоминает:
— В системе Главлесбумснаба. Начальник.
Володя на Вятке где-то обосновался, в лесах; подругу жизни завел, не такую тихую, какая грезилась ему в далеком Иране, зато хозяйственную и пробивную. Сельмагом заведует. О его женитьбе мама рассказывает с мягкой прощающей улыбкой.
— В деревне квартирует. Идет вечерком по порядку, какая-то развеселая куфеза в окошко выставилась, заговаривает, посмеивается. «Молодец, чего ищешь, не ярочку ли? Есть у нас присталая, зайди». В шутку зашел. Дочка куфезина самовар сейчас, водочку на стол. Слово за слово, и улестили парня, приворожили. Женился, не поглядел, что у бойкой Наташи пятилетний хлюст от первого мужа.
Павел опять в Любани, у них уже двое ребят. Правда, появление последнего он называет биологическим недоразумением, потому что перед этим не видел мадам больше трех лет. Но — чего не бывает!
Иван, как и до войны, ведает в Кузьме такелажным хозяйством. Анна все так же неистово ревнует его к модным конторским фифочкам и называет чертушкой.
Тятенька интересуется, в каком у меня Дмитрий Макарович звании, ежели к военным приравнять.
— На полковника потянет?
Наобум говорю, что, пожалуй, майора хватит.
— И майор — сила. Поди, и книги пишет?
— И книги пишет. О писателях. Вроде как Белинский раньше.
— Чего лучше. На писателей критику наводит. Стало быть, генералом перед ними. По всем статьям ученый. А вот Панька сбился.
— Как не сбиться, — вмешивается мама. — Весь в тебя: только и есть на уме, что бабы.
Тятенька виновато понурился и промолчал. От сытости он разомлел, стал дремотно дергаться головой. Я опять увела его в чулан.
Съездили с мамой на ту сторону Волги, на убогое, голое кладбище, постояли у Мишиной могилы. Мама пожаловалась и мне и богу на Зойкино жестокосердие.
— Приехала все-таки. Ребятишек — двое у них, что у тебя же, — ни одного не захватила. Не наглядится на нее Миша, за руку держит, выспрашивает, как живешь. Слышу, буркнула: «Сам знаешь как. Дико, в окошко лоси заглядывают». О детях ему узнать не терпится, что, мол, с собой не взяла. Опять срыву ему: «С собой… И там как собаки надоели, только жрать просят. Хошь, так привезу». Миша — как не хотеть, вези. Уехала. Думали, на другой день оборотится, а ее нет и нет. Выберется он с палочкой на пригорок и глядит, ждет… Не дождался. Экое у нее каменное сердце. Жив ли, нет ли, поди, и не ведает. Бог ей судья. Поедем-ка, тоскливо, чай, там нашему слепенькому.
Дома — день за днем в делах. Решили с мамой, ни к чему теперь сеновал, спать там некому, сена давным-давно нет, давай разбирать на дрова бревенчатый накат. Заглянул на шум дядя Стигней и велел нам слезать.
— Свергнетесь еще, убьетесь. Женское ли это дело.
Кликнул, вроде на помочь, знакомого нерядовца, сидевшего на берегу с удочкой,
