«Ну погоди, проклятый Сен!»
Погоди, проклятый Сен!
До тебя я доберусь.
Сохнет грязь апрельская.
Курятся лилии.
В глине хлюпает вода.
(Аратоки Шокаи)
Быстро шагая по неровной и грязной улице, Аратоки постепенно успокаивался. «Небеса были пепел и собэр, ночью в тот незапамятный йир, — это был одинокий октобэр… Зачем я так сделал… Теперь начнется унижение… Он мне совершенно не нужен…»
По сторонам не глядел. Все вокруг мелькало и сливалось. Споткнулся. Пошел мимо красных домов.
«Ах, Чосен!.. Дурачье все писаки, которые изображают корейцев: кроткий народ… добрый народ… какое-то странное помешательство, ясная грусть об утраченном счастье… Болтуны!.. Листья были криспен энд сир… Послать бы их к такому Сену… Какое это счастье он утратил?.. В общем никакого позора нет… Стыдно немного — не принят у корейца… Но позора нет… Страна утренней тишины… Как это дают так богатеть корейцам?..»
Он немного развеселился. «А девоньке-то я, кажется, понравился… Воспитана по-японски, в Нагасаки…»
Его шаги стали медленней. Огляделся по сторонам. Начались незнакомые места. Оживленная узкая и вонючая улица.
Хижина — глина и камыш, рядом домик — черепичная крыша с балконом. Что за улица? Повсюду вывески кинематографов, кабаков и веселых заведений.
Налево сверкнул переулок — был виден край залива и цинковый волнистый забор какого-то портового склада.
Прошли две китаянки. Молодая и старуха. У них была походка больных — ноги завернуты в уродливые крошечные туфельки. Черные шелковые рукава. Зонтики.
На балконе второго этажа два торговца пили вино из одной чашки, обнимаясь и вопя.
— Теперь мы — твой глаз — мой глаз. Мы — побратимы. Теперь у нас одна кровь…
И пьяным голосом бубнил другой:
— Оскорби тебя кто-нибудь — я вырву ему печень. Я — ты. Ты — я.
У наглухо запертой двери с большим замком, накурившись опиума, сидели оборванные люди. Их белые, должно быть, одежды приобрели мутно-коричневый оттенок. Обвислые штаны состояли из чудовищных дыр, с которых свисали лохмотья.
Из-за двери шел горелый сладкий запах. Плоские пятиугольные лица были серы. Рот приоткрыт. Белые десны сверкали. Глаза закатились, как у мертвых. Щеки были в грязных кровоподтеках.
Два пьяных, неестественно обнявшись, лицами опрокинувшись в красную топкую лужу, с рычаньем копошились на дороге.
Сверкающий от дегтя матрос, качаясь на ногах, дремал возле зеленого писсуара, прибитого прямо к наружной стене дома.
В этом мире никто ни о ком не заботился и никто не хотел ничего скрыть.
Из-за светящихся изнутри бумажных стен маленького домика была слышна песенка. Женщина пела ее, стучась в чувства каждым слогом. Мяукал и стройно дергался ее голос. Мелодия тянулась тремя убогими нотами.
Ве-чер? Тень! Сосна!
С гор!.. ползет! Лу-на!
Оглянусь — вез-де
Толь-ко ты одна!
Эта песенка проходила ноги и спину… «„В кинематографы, молодой человек, в кинематографы, молодой человек!..“ Дочь заводчика… Мог ли бы жениться на такой?.. Очень красивая шея… Нет!»
Теперь Аратоки внимательно глядел по сторонам. Он искал чего-то глазами. Смотрел под ноги. Видел слякоть, связывавшую шаг. Смотрел на женщин, выглядывавших из-за бумажных дверей. Слушал крики, стук дальнего завода, бормотанье, хлюпанье ног.
— Гей-гей! Джап!
— Ту-ту! Фэллоу!
— Сен ов э бидж! Япошка!
— Диги-ди-гей!
Занимая всю улицу, из каких-то ворот вывалилась компания выпивших американских моряков. Все были как на подбор гиганты с длинными руками и ногами, узкими плотными плечами, в белых вязаных шапочках, шикарных костюмах, песчаных галстуках с искрой, одеты с франтовством кочегаров.
Они скандалили. Это была предпоследняя ступень кочегарского кутежа. Они были накалены и ждали только повода для драки.
— Джап, поди сюда!
— Мумочка, какой он коротышка!
— Поди сюда, мой младенец! Тюп-тюп!
— Обезьяник надел офицерский мундир.
«Застрелить как собак? Невозможно, их восемь. Затеять драку? Сбегутся корейцы. Потом придет полиция. Потом еще полиция. Человек двадцать полиции. Жандармы. Потом схватят этих, побьют до бесчувствия в участке и отвезут на американский корабль. Перед Аратоки извинятся… Как бы избежать истории?»
Стараясь держаться независимо — проклятый маленький рост, — Аратоки прошел между боками двух гигантов. Надулся. Выпрямил и без того прямую фигурку. Напыжил грудь. Плечи сделал четырехугольными.
Прошел мимо.
Они обсвистали его, задели воздухом движения. Качаясь, исчезли за поворотом, с криком и мяуканьем.
«Ты можешь быть сто раз героем, но если ты маленького роста… Все как на подбор гиганты… Американский флот… Проклятая раса! Мягкокожие, рыжие — обидно попасться в драку. Быть побитым — позор».
Раскрылась дверь дома. Унылый гнусавый женский голос сказал кому-то ломаным портовым языком:
— Вы мужик красивый — приходите завтра в ночь.
В ответ было ругательство.
Вышел, шатаясь, негроид с выпученными глазами. Рябой. В фетровой шляпе. Должно быть, палубный с филиппинского судна.
Аратоки задумался.
«Который час? Осталось час пятнадцать минут. Ну ее в море — эту кореянку, когда за пятьдесят сен можно получить то же удовольствие».
— Пожалуйста, одну иену — деньги вперед.
— Дай-ка мне вон ту, на правой фотографии.
— Извините, господин офицер, этой нет — уехала, извините, в Сеул.
— Эй ты, сволочь-сан! Выставила обманный прейскурант?
— Не угодно ли, пришлю самую лучшую девочку. Ее фотографию купил один русский капитан.
— Все равно.
— Пожалуйста, не ушибитесь о верхнюю ступеньку… Гинко!
— Здравствуйте, господин.
— Давай эту.
— Можно поставить четыре бутылки пива?
— Давай!
— Вы, должно быть, с аэродрома? У нас часто бывают с аэродрома.
— Давай!
— Сейчас.
— Давай!
— Пожалуйста, извините.
— Сюда!
— Вот. Так. Пожалуйста, извините. Ложитесь сюда.
— Кто кричит?
— Это на улице, летчик-сан. Теперь сюда.
— Погоди.
— Сейчас. Сейчас, сейчас. За поясом кимоно. Рисовая бумага. Вы мужик красивый, пожалуйста, еще приходите сегодня в ночь.
— Есть у тебя красивые подруги?
— Вечером приведут всех, летчик-сан. Извините, сейчас вернусь. Можно еще четыре бутылки пива?
— Давай!
(«Грязный этот вертеп… надо пойти в южный конец Оура-маци. Там дорогие… Наверное, старшие офицеры там… Циновки все в каких-то пятнах… Пахнет красками… Сколько осталось? Час еще… Ах, как весело идти в ночной плеск, слышать хлюпанье воды, свист машин. О, пение сквозь дождь! Сонный бред, голос ночи, крик скользящих шин… Не помял ли китель?.. Смотрите — книжка… „Опасный бандит Мураги, совершивший семнадцать убийств и изрезавший брюхо многим невинным девушкам“… Что это такое?.. Эй, кто за створкой?.. Скверный вертеп! На одну девку — еще гости… Она, наверно, пошла еще к третьим…»)
— Эй, сюда! Эй, эй, сюда! Что это у тебя еще такое?
— Это, извините, летчик-сан, это двое, они немножко выпили, остались немножко ночевать.
— Какое право имеешь ты сразу принимать нескольких гостей? Ты, я вижу, баба сволочь! Хотел дать тебе на чай. Теперь не дам. Сейчас буду жаловаться…
— Пожалуйста, вот сюда, летчик-сан, пожалуйста, еще, летчик-сан.
— …чтоб хозяйка нахлестала тебе по морде.
— Извините, пожалуйста, еще приходите сегодня в ночь.
— Пошла!!
— Вы мужик красивый, пожалуйста, еще приходите сегодня в ночь.
Разглядывая китель, Аратоки пошел по улице в противоположную сторону. Слабо пригревало солнце. В небе была нежная зимняя синева. Все в порядке… Довольный, Аратоки засвистал. «А надо все-таки еще раз повидать дочку Сен Ок Хиона… Ну, погоди, подкопаюсь я под проклятого корейца!.. Под двести тысяч, если не под пятьсот… Да, подходит под пятьсот тысяч иен…
…В задыхающейся пляске вод,
Плотной падавших стеною вниз,
Слышно пение шагов и струй,
Тонкий, чистый, одинокий свист…
Все в порядке… Никакого позора нет…»
И пошел по направлению к телеграфному оффису, откуда отходит автобус на аэродром.
Молодой неизвестный человек.
Он отпраздновал сегодня двадцать лет,
Он просто очень тихий человек,
Он не маклер, не убийца, не поэт.
Он готов любой подвиг совершить,
Он готов любую подлость показать,
Чтобы только грош счастья получить,
Чтобы ужин с бургундским заказать.
Слышишь — чей там голос песню гомонит?
Всюду ливень, всюду сон и легкий плеск.
Я не буду ни богат, ни знаменит,
Если я не столкну вас с ваших мест.
Это счастье я с кровью захвачу,
Это счастье я вырву из земли.
Я хочу быть великим… Я хочу
Быть великим… Я хочу… Быть… Вели…
(Пат Виллоугби)
