обида. — Где за вами упрыгать! Ни вожжей, ни хомута знать не хотите.
Чтобы вернуть его приятельское расположение, я миролюбиво прошу растолковать мне, как он понимает роль этой сбруи в трактовке женского вопроса.
— Учености, гляжу, в тебе много, — отфыркивается он все еще раздраженно. — Так и понимаю: вольная баба стала.
— Ну и хорошо.
— Чего лучше! Семья для нее хомут, дети — кандалы, ото всего готова отлягнуться. Я — вольная, душа веселья просит. Вот и говорю: безарканная. Что у ней превыше всего? — Самоуслаждение. Детей не надо, обуза; лекаря — пожалуйста! — выпотрошат. Жить по Ондревниному, семьи ради, — куда там! Этак-то, мол, только в старое время жили, пропади оно пропадом. В Кряжовске захожу как-то в аптеку, снадобья от прострела нет ли. Молодка, гляжу, крупитчатая, годов под тридцать, груду резиновых сосок берет. Неужто, говорю, детни столько? Фыркнула. Я, говорит, не дура спокойствия себя лишать. Плечиками туда-сюда и поплыла. Спрашиваю девчушку за прилавком, куда же, мол, ей это добро? На банки, говорит, берут, вместо крышек. Вот тебе и трактовка. Видишь, по какому тракту соски пошли: на банки да на клей в конторах. Война грозой великой прошла, народу убыль несчетная, а уж крупитчатые поплыли. Не дура, говорит, из-за детей спокойствия себя лишать. Умна, з-зараза. Как с такими людскому переводу не быть.
Терпеливо возражаю, что надо и в положение женщин войти: все они работают, жить трудно, время ли о большой семье думать. И то, мол, в соображение возьми: все теперь учатся, обидно с дипломами около зыбок сидеть. Наши, мол, женщины идут, — решила его горьковскими словами пронять, — вперед и выше,
Стигней насмешливо вздернул бороду.
— Ну-ну, идите. Выше-то куда же? В генералы-адмиралы? Небывалое дело: все мужичьи должности вам давай. Ополоумели. Иной раз и не спохватитесь, что вы — бабы, что должность-то у вас на земле особая. Диву даешься: куда Пашка, туда и Машка. Пашка в матросы, шваброй по палубе шлепать, а Машка наперед его куропаткой. Что, мол, я в штанах ходить не могу? И ходит. От мужика не сразу отлику найдешь. Водки при случае не меньше выхлещет. Пашка за рюмку, Машка за стакан. Ни в чем уступки мужику знать не хочет. Покажи ей на Ондревну, вот, мол, у кого жить учись, на смех подымет. От таких пустодуек и поруха в семьях идет.
Подзуживаю дядю Стигнея, уж так-таки, мол, одних баб винить надо, мужиков и упрекнуть не за что.
Попризадумался.
— Тут речь особая, давай так ее поведем. Кем семья держаться должна? Мужиком. Какой главный корень семьи? Мужицкий. Хозяйка хоть разученая будь, распочетная, в чинах-орденах, а звание роду кто дает? Мужик. Я так мыслю: что бы ни менялось, отец на своем месте останется. Семьедержавец. Нет отца — и настоящей семьи нет.
Думаю, куда это гнет дядя Стигней, чего акафестит мужикам, или не видит, что в порухе семей они не в пример больше баб виноваты. Оказывается, видит, это у него только теория была. Перешел к практике — и уж какой там акафист! Анафема. Страшный суд мужикам начался за пьянство и повреждение нравов.
— А еще говорил, — в шутку напоминаю ему, — «Пашка за рюмку…»
— Так это, — отмахивается дядя Стигней, — для складу. Какое за рюмку! Мужики тут, что и говорить, верх берут. Словцо я по радио слыхал, на такой случай подходящее: перевалируют. Павел-то у вас, говорят, из-за водки ученые чины растерял?
Обидно мне за брата. Уклончиво отвечаю, что водка никому не прибавляла ума.
— Ты ведь тоже на Гряде-то частенько…
— Колобродил, — виноватым тоном договорил дядя Стигней и вздохнул. — Пока по башке не стукнуло. Грешил да зарешил. Не всем я рубцы на душе показываю, иному в смех, может. Допрежь Гряды жительствие мое в Сарапуле было. Дерзко я пил в ту пору, на весь Сарапул обславлен. Жене век сократил, и поминать тошно. Сын подрос. Бывало, и ему плесну, давай, мол, по маленькой, привыкай предела держаться, не перехлестывай. При мне держался, а как разъехались, я сюда, он в Пермь, с якоря его и сорвало. Семишники водились: в носильщиках на вокзале состоял. Женился. Видел я у него бабенку, славная, крепко над ним караул держала. К лекарям в другие города возила. Один попоил его каким-то зельем и наказал: ни глотка чтобы, глотнешь, леченье мое прахом пойдет, а сам на всю жизнь одержимым к водке останешься. И зазвали его дружки на свадьбу. Пристают: не отрывайся от массы, пей. Он — наотрез. Ладно. Вроде лимонаду ему подносят, не ломайся, говорят, хвати сразу, лимонад-ситро не сожжет нутро. Хватил, а это водка. И так его сразу перевернуло, такая, видно, тоска обуяла, что той же ночью повесился. Меня известили. У могилы уж его увидал. Лежит в гробу чернее земли, и у меня все в груди почернело, казню себя: ты убил его — «по маленькой»… Воротился тогда на Гряду, одно держал в мыслях: порешу себя. Или по-сыновьему над собой сделаю, или голыш за пазуху и с баржи в воду. И то думаю: ладно, угробишься, а толку что? Сынка не возвернешь. Нет уж, говорю себе, живи, Стигней, про свое горе не благовести, жалеть тебя не за что, в поминальный срок к сыну на могилку съездишь. И вроде у меня с того время душа на чужую печаль-тоску зрячей стала.
— Тогда, — говорю, — и от вина отшатнулся? Помню. Крепок же ты. Столько годов, и никому не обмолвился.
— А так и сказал себе: не благовести, — повторил Стигней. — А что отшатнулся… Ну как тебе это… Ударило — очнулся, думаю: все. По правде ежели, пустохвальства в людях много. Я — ста пью да ума не теряю. Какое! Ведь вот беда: еще порухи военной не избыли, а пройдись по Кряжовску, тот во хмелю чудит, тот чуть ноги переставляет. У ребятенок глядя на них игра: «Юрка, ори шибче, руками маши, ты будешь пьяный, а я милиционер». Погодь малость, Юрка так заиграет, что с ним и настоящему милиционеру лиха достанется. На базаре как-то гляжу, знакомый парень ползает в пыли, мычит. Мать над ним плачет, горюнится. «Лучше бы, говорит, весточку я с войны получила, что честную ты смерть принял, чем на такую твою погибель глядеть». Вот до чего. Подумать только: какого супротивника в эту войну одолели! А водке — не то что отпор дать, тыщами в плен сдаемся. На, матушка, губи.
Дядя Стигней выговорился, молчит. Кто сочтет, думаю я, сколько из-за водки таких пришибленных горем. Припоминаю, как в Аграевке технорук с похмелья окликал Митю: «Камышин, водка есть?» Я и теперь постоянно
