Ничего не удивило, и было тошно вести неприятный и бессмысленный разговор, от которого ничего не изменилось и никто не изменился — ни начальник, ни Главный. Схлестнулись — и разошлись.
…Он сел в кресло и стал засучивать рукава у халата. Он просто неудобно себя чувствовал, когда рукава не засучены, как у терапевтов, которым это ни к чему. Руки привыкли, чтобы их до локтей ничего не закрывало. Даже когда было прохладно, это не раздражало. Просто все время — ощущение готовности.
Ему все-таки хотелось посидеть еще немного одному здесь за столом, просто подумать, собраться с мыслями насчет разных вещей. Но тут телефон снова звякнул. Правда, на этот раз коротко. Главный пристально посмотрел на черную эбонитовую глыбу без диска, махнул — для себя самого — рукой и все-таки поднял трубку. Звонила бухгалтерша:
— С вами ревизор хочет встретиться.
— А она что, уже все кончила?
— Почти все.
— Пусть все кончит.
— Она хочет сегодня с вами поговорить.
— Придется ждать.
— Долго? Ей надо сегодня пораньше уехать к себе в КРУ, у них там сегодня местком.
— Не знаю. Я ухожу в родблок, — сказал Главный. — Меня вызвали. Вы подхватили меня уже на ходу.
Ему сегодня не хватало еще только разговора с представительницей КРУ — контрольно-ревизионного управления. Тем более что он заранее знал, о чем разговор будет. С этой ревизоршей он познакомился почти сразу, как стал Главным, как принял этот роддом. Он еще не успел толком начать работу, как она появилась, и с ее помощью он получил выговор от КРУ. Он и потом получил еще выговор или два от КРУ, но потом он не обращал на те выговоры внимания, а из-за первого просто взбеленился.
Он взбеленился потому, что тогда был новенький.
Все тогда было новеньким: роддом, он сам как Главный, почти все люди в роддоме.
Роддом лишь два месяца как приняли от строителей. Строители даже еще ходили по зданию, ликвидируя разные свои грехи. Грехи были ожиданные — плохо закрепленные раковины, неаккуратно положенная плитка, двери из сырого теса. Были и неожиданные: его кабинет рядом со смотровыми, и — как в смотровых, где это действительно полагалось, — в кабинете тоже был смонтирован унитаз, в котором еще ко всему текла горячая вода. Он с трудом заставил строителей убрать его и убрать трубы и замуровать пол как следует. Ему очень долго пришлось скандалить и, как это ни было противно, пришлось все-таки одолжить в роддоме у Пархоменко некое количество спирта, чтобы как-то разделаться со всей волынкой.
Штаты уже были утверждены, и был открыт счет в банке, и они с Ниной Сергеевной и Зубовой подобрали уже многих людей, но на работу предложили выйти только тем, кого считали необходимыми в те дни, для того чтоб все в роддоме устроить как следует и по-своему.
Они предложили расстаться с прежней работой и выйти на работу в их роддом всем заведующим отделениями, старшим сестрам и старшим акушеркам, потому что они должны были сделать в своих отделениях все так, как нужно, как сподручно. Они предложили выйти на работу санитаркам, электрикам, столяру, завхозу, кастеляншам, чтоб затаскивали, собирали, расставляли кровати, шкафики и прочее, убирали, мыли, приводили в порядок. А из врачей стационара они предложили тогда выйти на работу только Савичеву, потому что Савичев был мужчина, и молодой, и мог помогать таскать, и собирал вместе с Бородой операционные столы и наркозные аппараты, распаковывал бестеневые лампы и автоклавы.
Еще они предложили выйти на работу всем акушеркам родового блока, но совсем не для того, чтобы оборудовать и прибирать свой родовой блок или отделения, а чтобы набивали руку.
Акушерки родового блока, кроме двух, были совсем новенькие, — в роддоме почти все акушерки и сестры были только из училища, только со школьной скамьи. И они отправили всех акушерок родблока в другие роддома, чтобы принимали там роды вместе со старыми акушерками, набивали себе руку. И, конечно, всем им начисляли зарплату. Главным врачам других роддомов не было никакого смысла начислять зарплату сверхштатным акушеркам. Ни резонов, ни фондов у них не было, а девочки ведь работали. И работали с пользой не только для себя и для человечества вообще, но и для их — тридцать седьмого — роддома, который еще не открылся.
Вот он и получил тогда первый выговор от КРУ. Ревизорша внятно и твердо объясняла ему тогда, что эта ранняя ревизия — для его же пользы, ведь он начинающий руководитель, и еще не умеет беречь копейку, и еще не проникся тем, чем следует проникнуться. Ему кажется, что он все делает для пользы, а финансовая дисциплина — всегда дисциплина, и главное — это ее соблюдать. Он пошел тогда спорить прямо в КРУ, но это было бесполезно. И речь, которую он произнес там, тоже была бесполезной, он только разозлил всех, с кем говорил в КРУ, и ему сказали, что он не просто несознателен, а не хочет ничего осознавать. Акушерки ведь училище кончили? Кончили. Дипломы получили? Получили. Значит, он не доверяет государственной системе подготовки кадров. Стыдно это ему.
Он распалился и поехал на такси в горздрав требовать официального протеста и встретил у горздравского подъезда Пархоменко. Тот аккуратно вынул изо рта трубку с широким кольцом на мундштуке, выпустил клуб дыма и радостно осклабил стальные зубы: «Плюнь, пойдем лучше на Неглинную, в „Арарат“, примем по чебуреку с чем-нибудь за твое крещение. И протестовать никто не будет, и про выговоры КРУ никто не вспомнит, пока не случится настоящая беда. Ты на своей таратайке? Нет? Ну и отлично. Пошли на Неглинную».
Он не поверил и поднялся все-таки наверх, а Пархоменко подождал у подъезда, и они пошли есть чебуреки.
А эта ревизорша регулярно появлялась, нацепляла положенные для порядка халат и косынку, окапывалась в бухгалтерии и, закончив свое дело, приносила ему в кабинет черновик очередного акта. Листы были исписаны аккуратным, круглым почерком, очень четким, очень упорядоченным. Хотя ревизорша была уже в возрасте, но в почерке сохранилось что-то школьническое: такой бывает у самых старательных, но далеко не самых способных учениц. И сама ревизорша была просто вся воплощение бережливости. Даже тоненькая стальная оправа очков, по виду не новая, казалось, была начищена зубным порошком. Серая толстая кофта была, видимо, свойской вязки и всегда такая, словно только из химчистки, но халат на ней сидел как-то криво, и косынка почему-то топорщилась, и волосы всегда были неважно расчесаны и оттого торчали из-под косынки. И хотя ревизорша никуда, кроме раздевалки, бухгалтерии и его кабинета, не ходила, ей с удовольствием делали замечания — все кому не лень, — насчет волос, которые в роддоме должны быть убраны все до последнего. Он один удерживался от этих замечаний — только от них. Ревизорша раскладывала у него на столе свои листы и объясняла, что у них не так и не по той статье израсходовано и что она запишет в выводах. И всякий раз он не удерживался и начинал говорить, ради чего он делал такие-то платежи, и объяснял ей, что такое роддом, и говорил, что она как женщина должна понимать, а ревизорша отвечала, что одно дело — это когда она женщина, а совсем другое — действующий для нее порядок, от которого она не может ни на шаг отклониться.
И он всегда знал, что ему хочет сказать ревизор сейчас и что он сам будет отвечать ревизору. Ревизор скажет, что сестры и санитарки — такие-то, такие-то, такие-то — нарабатывают свыше полутора ставок, даже до двух и даже больше. А свыше полутора надо специальное разрешение — от райздрава или еще выше — на совместительство. А такие разрешения на совместительство просят и дают разве только для больших специалистов, но уж никак не для санитарок. А он скажет ревизорше, что если бы здесь, в роддоме, сейчас лежала бы ее дочь и ей, ревизорше, пришлось бы самой решать, то что бы она выбрала из двух: стала бы платить санитаркам и сестрам за сверхурочные дежурства или же оставила отделения без санитарок и без сестер?.. А?.. Грипп ведь! Второй месяц грипп. Вот так вот… Ему ведь каждое утро приходится приглашать акушерок и санитарок, закончивших полную суточную смену, и упрашивать их выйти на дежурство снова через двенадцать часов, потому что и так персонала не хватает, а тут еще и грипп. А у них мужья, дети, обеды, стирки. Или женихи, билеты в театр и вечерний институт. Или просто неохота, потому что нет желания и разрешенные полторы ставки уже давно переработаны, а что сверх полутора, то ведь это, может, и не сразу заплатят.
— Не могу, — сказал Главный в трубку. — Пусть едет в свое КРУ или пусть ждет, пока я освобожусь в родблоке.
Он не мог тратить сейчас время. Надо было и с Зубовой переговорить, и посмотреть лежащую в специальной темной палате родблока женщину с преэклампсией, и Федорову в отделении патологии, и Вихейму посмотреть во втором отделении, и там же еще женщину, которой прошлой ночью накладывали высокие щипцы. И еще решить кучу разных других дел.
