— Как это — комедьянтов? — спросил сотник.
— А так! — ответил другой новобранец. — Вы вот в шинелях и при оружии на солдат похожи, на казаков, а мы — на пастухов. Обмундирования не дают, а погоны велят пришивать вот на эти ремки. Не насмешка ли это?!
Толпа загудела на разные голоса. А сотник, почесав пятерней затылок, объявил:
— Ваши требования справедливы. — И скомандовал своим: — Кругом, вольт!
Сотня развернулась и отбыла по той же дороге.
Надеясь, видимо, на то, что казаки навели порядок в полку, на своем обычном месте появились офицеры. Но ни один из них не сунулся к мятежному войску. А через четверть часа подошла пулеметная команда.
Видно было, что полковые офицеры настаивали развернуть пулеметы фронтом на безоружную толпу, но начальник команды, чернобородый немолодой прапорщик, не выполнил их требования. Оставив свою команду в походном строю, он приблизился к бунтовщикам, и произошел тот же разговор, что и с казачьим сотником. Прапорщик вернулся к своей команде.
— Разворачивай пулеметы! — орали офицеры на прапорщика. — Стреляй эту серую мразь!!
Но, видимо, не поднялась рука у этого человека на толпу безоружных людей. Даже представить жутко, что тут могли наделать пулеметы. И эта команда ушла с миром.
7
До одури надоели голые нары в бараках, но здесь все же было затишье от ветра и дождь не мочил. Осень все больше хмурилась и угнетала бесконечными холодными ветрами.
Вместо умершего во взвод к лебедевским ребятам назначили нового командира, тоже бывшего солдата. Этот был хрященосый, костистый, большой и нравом веселый. Звали его Костик. Не то фамилия такая была, не то имя. Никто не допытывался.
Валяясь на нарах вместе со всеми, Костик рассказывал гортанным голосом:
— Я ж с Белоруссии, братцы, с Гомельщины. Два года по фронтам да по лазаретам мотаюсь и не знаю, што там у нас творится. Должно быть, не лучше, чем тут.
— А сюда-то как ты попал? — спросил Колька Кестер.
— Да в лазарете лежал в Самаре, а как чуток поправился, в Челябинск отправили. А тут — вот они, чехи. Ну и смобилизовали меня, хотя и рана еще не совсем зажила. Здесь уже повязку скинул.
— Стало быть, генералам служить прикатил, — вроде бы с укором выговорил ему Яшка.
— Так вы же вот служите все. Вот и я служу. Я в Красной гвардии был, там и ранен. А генералов я двух видел в Гомеле весной семнадцатого, на базаре. Один толстый, как бочка. А другой длинный да тощий, как та журавлина. Подходит он до одного дедочка, спрашивает: «Почем нынче в Гомеле скотина?» А дедок хитренько прищурил глаз да и отвечает: «Это, — говорит, — смотря по тому, какая скотина, ваше превосходительство. Ежели справная скотина, как вон тот господин генерал, то дорого. А ежели такая тощая, как вы, скотина, то и трех копеек никто не даст».
Загоготали ребята, еще стали рассказывать подобные же сказочки. А Степке Рослову и смеяться не хотелось, и слушалось плохо — морозило его, гнуло, корежило. Будто бы крошеный ледок пересыпался под рубахой, все мышцы до боли стягивало, и зубы ныть начали. Лицо сделалось бледно-желтым, а глаза — красные. Пригляделся к нему Яшка и посоветовал:
— Шел бы ты в околоток, Степа. Творится с тобой чегой-то неладное.
— Я бы и сам пошел, да поздно уж сегодня, — отвечал Степка, постукивая зубами.
Так и в ночь пустился парень с этой зубодробиловкой. А утром, сразу после завтрака, собрался было Степка в околоток, да заявились в роту казачьи урядники и стали выкликать по списку солдат, называя, в какую роту они переводятся. Костик и Степка из первой роты угодили в пятую, а Яшка Шлыков и Колька Кестер — в седьмую. Оказывается, все роты пересортировали, перемешали, разбив не только роты, но и взводы и отделения.
Сортировка эта продолжалась до самого обеда. Видимо, испытав методы принуждения и ничего не добившись, начальство решило прибегнуть еще к такому вот способу, чтобы потом начать все заново. Однако едва ли могла помочь и эта мера, ведь настроение-то во всех ротах было одинаковое. А наступившие холода, неустроенность, болезни усиливали недовольство солдат.
После обеда Костик разыскал тетрадку, в какую больных записывали. Вписал туда Рослова и отправил его в околоток. Ветер сорвался бешеный, снежок пролетает. Посмотрел Степка на свои сапоги, недавно еще добрые, и ахнул. И не оттого что разбитые сапоги пожалел. Ему показалось, что пальцы совсем оголились, озябли ноги и косточки ломит нестерпимо. И глаза вроде бы изнутри выворачивает.
Скрючившись, дотащился до околотка, а там увидел такое, что лечиться сразу ему расхотелось. В крошечное помещение войти невозможно — некуда. Возле крыльца, прямо на песке, лежат больные, человек двадцать. Вначале подумалось, что мертвецы лежат, полузанесенные песком. Желтые, безжизненные лица. Под носом у некоторых запеклась кровь, присыпанная песком. Возле глаз — тоже песок. Снежинки падают и не тают на этих страшных лицах. И надо было пристально приглядеться к каждому, чтобы понять, жив ли человек. На секунду представил себя Степка лежащим среди этих людей и, так и не разобравшись, кто из них живой, а кто уже мертвый, развернулся круто и зашагал к городу мимо угла татарского кладбища. Колючие снежинки секли ему левую щеку, но силы вроде бы прибавилось.
Временами в глазах у парня темнело. Казалось, вот-вот подвернутся ватные ноги, упадет он и уж никогда не встанет. Под короткий стеганый пиджак неумолимо проникал ледяной ветер, унося остатки тепла от ослабевшего до крайности тела. В Гимназическую улицу входил он в каком-то кошмарном полусне. Но дотянул до бабушкиной избушки. Вошел и свалился у порога на лавку.
Не на шутку всполошилась Ефимья. Поняла она, что тиф у парня. Но не это больше всего встревожило ее.
— Как ты из казармы-то ушел, Степушка? — допытывалась она. — Отпустили тебя али как?
— Ушел да и все. Никто нас там не держит.
— Так ведь искать же станут, родной ты мой! А дезертиров, слышала я, ловят да расстреливают.
— А мне теперь все равно. Сичас вон видел возле околотка сколь нашего брата лежит. Хоть стреляй их, хоть вешай. Они уж и так мертвяки.
Ефимья засуетилась было покормить гостя, но Степка отказался от еды. Самовар был у нее горячий. Заварила бабка какой-то травки в кружке и подала.
— Ты подымись да попей вот этой водицы. А я побегу постельку тебе налажу.
Постельку наладила она в погребушке. Толсто настелила душистого сена, тряпок всяких натащила туда, табуретку к изголовью поставила и на нее — кружку с питьем. Завалился в эту постель Степка, старуха закрыла его потеплее. И, едва успев заметить, что ни ветер, ни лишние звуки сюда не проникают, а прогретые зноем глиняные стены отдают едва заметное тепло, уснул мертвецки.
Как выяснилось после, беспробудно проспал он более трех суток. Очнулся Степка и не вдруг сообразил, где он. В крохотное оконце над дверью косой солнечный свет пробивается. Все левое плечо у рубахи в засохшей крови. На изголовье — тоже кровь. Весь низ лица коркой сковало. Копнул на верхней губе — кровь засохшая. И сразу вспомнил тех, что лежали возле околотка.
— А ведь, кажись, ушел я от смерти-то, — вслух проговорил Степка, чувствуя облегчение во всем теле. Будто побили его крепко, а теперь все отходило с болью. Подвигал руками, ногами — шевелятся, действуют.
Рядом на табуретке стояла кружка с той же водицей, какую давала Ефимья раньше. Кружка еще теплая. Два пирожка рядом лежали. Разломил — с капустой. Съесть их захотелось. Но лицо тянуло засохшей кровавой коркой. Поднялся и вышел во двор под ласковое осеннее солнышко. Под водосточным лотком стояла кадка с дождевой водой. Зачерпнул огородным черпачком и умылся.
— Поднялся, родимый! — обрадовалась Ефимья, увидев вошедшего Степку. — А ведь плох ты был, ой плох! Думала, не сдюжишь. Ну, слава тебе, господи! — перекрестилась, она. — Стало быть, жизня у тебя впереди… А водичку-то видал там в кружке?
— Видал.
— Выпил?
— Нет еще.
— Ты выпей ее. Свеженькая. Недавно я ее поставила. Сколь разов меняла я воду-то, а ты все спал. Думала, уж не проснешься вовсе. Ведь четвертые сутки пошли с тех пор, как ты уснул-то.
Степка присвистнул от такой новости, поинтересовался:
— Никто не приходил сюда? Не спрашивали меня?
— А ты сказал, что ль, куда пошел-то?
— Нет.
— Ну дак кто же знает, где ты!
Степка двинулся снова к двери, вернулся в погребушку, выпил горьковатое снадобье и заел капустными пирожками. Присел еще на табуретку, прикидывая, что делать. Он догадывался, что едва ли кто-нибудь ищет его, поскольку, слышал, и сбежало порядочно солдат, и из заболевших никто в роту не вернулся. Лечатся они где-то или умерли, никто про них не спрашивал.
Захватив кружку, Степка вернулся в избу. Ефимья встревожилась, усаживая его за стол:
