— Адресок там, на обороте…
Инесса спросонок иронически повторяет: «Адресок». А сама думает: «Нужны мне эти адрески… Все вы одинаковы… все касалумы…»
Она заснула молодым, здоровым сном. Не слышала, как на цыпочках сновала по квартире мать, то завтрак готовила, а то, приготовив, все прислушивалась, не проснулась ли дочь, накормить же ребенка надо. Сновала и думала думу: как оно все в жизни повторяется… Вот так когда-то и она: чуть школу закончила — и посыпалась на ее голову беда за бедой. Пока дома жила при матери, что попадалось, то и ели, одевались невзыскательно, потому что все после войны так одевались, согревала себя надеждой: вот вырасту, встречу человека, выберу такого, что на руках носить будет… Носили… Уж кто знает, как было бы с Иваном… Показалось ей тогда, что не жилец он, бесперспективная личность, а он похоже что… Никогда не встречала его больше… Выпустила из рук журавлика добровольно, по неопытности. Касалума зато поймала…
Инесса будто вынырнула из воды. Казалось ей, что совсем и не спала, что только зажмурила глаза и на минутку задумалась про морского царевича. А чуть раскрыла глаза и вспомнила… Борька Савченко…
Схватилась и механическим движением бросилась искать свою сумочку, вчера впервые в жизни красовалась на выпускном вечере, нацепив ее на длинном ремешке через плечо. Нужно же было куда-то спрятать аттестат и подаренные фотографии..
Раскрыла сумочку. Борька вчера морочил ей голову… Знает она цену мужчинам и всем их улыбочкам. И хитреньким, и нежненьким, и загадочным. И никакие «адрески» ей не нужны. И фотокарточки тоже. Вот возьмет сейчас и порвет на мелкие кусочки. Уничтожить, уничтожить…
Взяла в руки фотографию, но рвать сил не хватило, поднесла к глазам, долго рассматривала. Нет, все-таки красив этот Борька, в самом деле похож на Болконского, а больше всего на актера Тихонова, фотокарточки которого носили в портфелях девчонки класса. А может, и не все мужчины подлецы, подумалось ей, и эта мысль вынудила заколебаться; она смягчилась, сердце ей подсказало, что не следует быть жестокой. Она решила реабилитировать хотя бы одного-единствениого, а коль уж так, то пусть им будет Борька Савченко.
Тихонько приоткрыла дверь мать. Инесса поспешно бросила фотографию в сумочку, зашевелилась в постели.
— Завтракать, дочка…
— Буду собираться, мама…
— Почему так сразу? Так неожиданно?
— Я же не знала, что живу нахлебницей…
— Не мучай меня, дочка…
— Ведь я все это время жила на алименты… от человека… чужого человека…
— То не чужой тебе человек… То твой отец. Но срок истек…
— Для настоящего отца сроки не начинаются и не кончаются! Ты же сама говорила, что он негодяй.
— Я никогда тебе этого не говорила. Я говорила, что мы с твоим отцом не нашли общего языка, что он не оправдал моих надежд…
— А Иосиф оправдал?
— Оставим это, дочка…
— Разве я маленькая? Я уже взрослый человек, должна заботиться о собственном хлебе. И я позабочусь. А все эти… все отцы, все отчимы не стоят доброго слова.
— Не будем об этом, Инок. Ты еще слишком юная.
— Не будем, — согласилась Инесса. — Лучше собери меня в дорогу.
Ольга Павловна зарыдала.
Прошел час-другой, и все самое необходимое было уложено в легкий чемоданчик, тяжелых вещей Инесса не захотела брать.
Ольга Павловна достала из-за пазухи мягкий кошелек.
— Вот тебе, дочь, для первой необходимости… Чувствовала, что понадобятся, сберегла…
Передала Инессе несколько купюр, а затем еще достала и золотой перстенек со старинными насечками, на котором сверху в округлом гнездышке сиял, как птичий глаз, драгоценный камешек. У дочки перехватило дыхание:
— Ого!
— Это подарок твоей бабушки. Маленькой ты была, вряд ли и помнишь, а бабушка твоя передала мне и велела: «Внучке своей дарю, на счастье ей». От своей бабушки она в наследство получила, а перед смертью внучке завещала…
Надела на пальчик, полюбовалась, обняла дочь.
— Ой, Инок, как мне хочется, чтобы тебе досталась лучшая доля… Не знаю, где ее тебе раздобыть, перед кем вымолить…
Инесса будто и не слышала этих слов, кольцом любовалась, думала о своем. А мать говорила, выливала напоследок в словах то, о чем, может быть, не раз думалось в бессонные ночи.
— Ой, Инок, Инок. Если бы мы в годы юные были такими мудрыми, как в дни увядания, а в дни старения такими сильными и решительными, как в юности… Будь осторожна, дочь, прислушивайся не только к зову сердца, но и к советам разума, будь счастливее, чем твоя мать…
Что могла ответить на это Инесса? Что могла сказать? Ответила молчанием. А когда мать вышла из комнаты на какую-то минуту, поспешно достала из сумочки фотокарточку Бориса и не задумываясь разорвала ее на мелкие кусочки. Не осталось памяти о Борисе Савченко — «князе Болконском»… Что ж, материнская наука не проходит бесследно…
Монотонно работает мотор, шуршат шины по ровному и гладкому асфальту. Убаюкивает автобус пассажиров. Качается туда-сюда, прыг — вверх, скок — вниз… Только бы и дремать, позабыв обо всем, только бы отдыхать от дум и тревог, а не тут-то было.
Собиралась Инесса в Москву или даже в Ленинград попасть, а билет в аэропорту словно механически взяла на Киев. Почему? Да потому, что говорила о Москве и Ленинграде, а думалось все время о Киеве. Не хотела, чтобы мама знала, куда стремится мыслью, с кем ищет встречи.
Как-то случайно на почтовом переводе увидела она адрес отца. Тайком записала себе. Зачем? И сама не знала. Не собиралась она ни писать ему, ни встречаться с ним. Мать как-то говорила, что не по своей воле он посылал дочке деньги, суд заставил, а бухгалтерия того учреждения, где он работает, регулярно высчитывала проценты из зарплаты и пунктуально пересылала куда следует. Инесса была уже не маленькая, поняла: не радостью, а обузой стала родному отцу, который посылал ей определенную сумму для того, чтобы прожить, посылал не добровольно, а по принуждению.
Она даже обрадовалась тому, что судьба дала ей в отцы Осипа Касалума. Не оставил на произвол судьбы. Сегодня поняла, что и для него стала обузой, а это значит, что все время, сколько жила, висела камешком на его шее.
Она возвращалась с выпускного вечера после бессонной прощальной ночи с аттестатом в сумочке, переполненная радостными надеждами и ожиданиями, а натолкнулась на горькую действительность. Произошло с ней то, что происходит с неоперившимися птенцами: сидят в гнезде, и так им хорошо, кажется, что уже готовы в полет, способны на полную самостоятельность, а налетит гроза, выбросит из гнезда… Летать еще бессилен, раздобыть себе пропитание не умеет, а к гнезду возврата уже нет… Не было уже возврата к родному гнезду и Инессе…
Прежде чем броситься в жизненный водоворот, она решила взглянуть на того, кто бросил ее в этот омут. Она пришла к выводу: виноват во всем ее отец, тот самый, который вынужден был расписываться в ведомости за зарплату, из которой урывалась частица на дочку. Неужели он, каждый раз расписываясь в ведомости, никогда не подумал, что ей нужны были не хрустящие рублики, а прикосновение отцовской руки, тепло отцовского сердца и ласковое отцовское слово? За что он лишил ее всего этого?
Она ехала в неизвестные и, как ей казалось, очень далекие и неприветливые края только для того, чтобы посмотреть в глаза и спросить об одном: за что он, ее отец, лишил свою Инессу самого простого, самого элементарного детского счастья?
Чем ближе подвозил ее автобус к этим краям, тем более упрямо старалась она выбросить из головы тяжелые думы, подменить их воспоминаниями о далеких и недавних событиях. Перед глазами вертелся «князь Болконский» то в старомодном офицерском кителе и белых панталонах в обтяжку, то в пиджачке из полосатой материи, шитом по рисункам журнала мод специально к выпускному вечеру. «Здесь адресок, здесь адресок», — пел мотор, шипели шины. Ей хотелось выкрикнуть вслух, что нет никакого адреска, нет «князя Болконского».
Хотела крикнуть и не могла. И не потому, что вокруг сидели незнакомые люди, переговаривавшиеся или дремавшие. Четыре лохмача, небритые и неумытые, видимо, только что со смены, азартно гоняли карточного «дурака», гоняли серьезно, молча и только иногда поднимали такой дикий гогот, что даже мотор автобуса, казалось, захлебывался и на какой-то миг совсем умолкал. Нет, она просто начинала жалеть о том, что несправедливо учинила тот акт вандализма над фотокарточкой, так как вряд ли Борька, «князь Болконский», в чем-нибудь провинился перед ней. Он не композитор Касалум и не инкогнито-отец. Он совсем другой. И несправедливо судить о нем по поступкам тех мужчин, которые судьбой определены в ее близкую родню. Если смотреть на ближних, то в мире еще не было ни одного порядочного мужчины, все принадлежали к породе трутней в пчелином улье. Пчелы, как известно, весь мужской род уничтожают, а женская половина человечества, наоборот, не уничтожает, а старательно вылавливает: не успеет с одним отцом рассчитаться, а уже ловит Касалума.
