на них коричневые хлопья торфа. Я прибавил шагу. Подо мной с отвратительной податливостью проминалась, чмокая, почва. Я вдруг заметил, что вокруг мертвая тишина. Посмотрел в сторону — и меня охватил ужас.
За тонкими, кривыми деревцами — мертвая, черная гладь. И посреди этой глади торчит толстый, кривой ствол, на котором сидит непонятное мерзкое существо.
Меня било в холодном ознобе. Я не мог двинуться. И я не мог понять, что за существо — водяной, леший, ведьма, ворона — примостилось на этом одиноком, единственном бревне посреди недвижной черной воды торфяного болота.
Ужас — это не страх. Страх — боязнь за свою жизнь. А я давно уже логикой разума вроде бы доказал себе, что бояться этой неизбежности не надо: придет ли она раньше случайностью или позже закономерностью — так было и будет. А тут наяву вернулся детский ужас. То есть непонимание и беспомощность в реальном мире, против которого ты протестуешь, но охватить, победить логикой не в силах.
Я уже почти бежал, и мои ноги сильнее проваливались в торф. Ужаснула мысль, что можно забежать в торфяное болото и быть заживо втянутым в хлюпающую мразь. Я бежал и уже ни о чем не думал. Вдруг впереди меня хрустнул сук. Я остолбенел, и силы покинули меня. Мертвая тишина. Я двинулся. Резким порывом пронесся по вершинам ветер. Сзади громовым извержением раскололось небо, и когда я оглянулся, в то мертвое озеро — совсем рядом! — огромным белым изломом вошла молния. А леший на коряге остался неподвижным, только скривил улыбку, как сын лесничего.
Я бросился бежать. Хлестал дождь. Молнии впивались в землю то впереди, то сбоку. Теперь я боялся, что одна из них убьет меня и долго никто не будет знать о моей смерти. Почему-то возникла мысль, что непонятное существо с коряги и другие ему подобные будут водить шабаш у моего недвижного тела, а я даже не смогу им сопротивляться.
Но вдруг вся чертовщина кончилась, оборвалась, как в кино. Я остановился: хлестал дождь и молнии действительно впивались вокруг. На озере за стеной дождя померкла коряга с лешим, еле угадывалась. И хотя я знал, что небезопасно становиться под дерево во время грозы, я выбрал ель с плотной кроной и принялся ждать. Вскоре дождь стал реже, заморосил, и я двинулся дальше.
Тропинка незаметно начала подниматься из низины. И деревья выглядели уже стройнее. Я почувствовал, что мерзну в насквозь промокшей одежде, и побежал, но уже без всяких страхов, а просто чтобы согреться. Бежал я не торопясь, долго, и все на подъем, и дышал тяжело. Блеснуло раз-другой солнце и наконец появилось во всем своем неярком сиянии. Это уже было невысокое предвечернее солнце над самым лесом. Я пошел. Лес поредел. Появились дубы. Дорога сразу улучшилась. Я увидел следы гусеничного трактора. «Значит, где-то уже недалеко «становище» человека», — облегченно подумал я.
Как изменился лес! Красавцы дубы стоят вольно, мощно. Старые, крепкие липы и веселый подлесок. Во все стороны просторно. И так много света, что, кажется, еще шаг — и опушка, и деревенское поле. А дорога-то — гладкая, укатанная, чуть, правда, подпорченная гусеницами трактора! А рельеф волнистый — то в гору, то спуск, то овраг, то лопатистая, налитая малахитовой каменной зеленью листва дубов тускло сверкает у ног, а то на высокой песчаной осыпи, над головой, извиваются корявые щупальца корней. А почва сухая, твердая, песчаная. И приятно, и легко вышагивать по ней. И никакой грозы здесь не было. Всюду спокойные солнечные блики и целые колодцы еще яркого, но уже заметно растворяющегося в вечерней сизости солнечного света.
Я остановился у родника: сбоку естественного корытца дышали песчинки и там едва заметным волнением прибывала вода. И она была такая прозрачная, что если затяжно посмотреть сквозь ее толщу на дно, то она так же перестанет существовать, как не существует для глаз воздух. Из травы у края родникового корытца на меня недовольно уставилась большая лягушка. А я обрадовался ей — какое знакомое существо! Пить не стал: был весь промокший и уже продрог. Только дотронулся пальцем до холодной прозрачной воды, чтобы как-то ощутить ее, и заспешил дальше.
Вскоре дубовый лес сменился сплошь березовым и вокруг стало белым-бело, только над головой — свежезеленые кудри. Но прекрасное однообразие не успело меня утомить — через километр я уже был на противоположной опушке Озерского леса.
Дорога побежала вдоль опушки, чуть спускаясь к старым избам деревеньки — семь изб, которые стояли перед тремя озерцами, медно поблескивавшими в лучах заходящего солнца. По правую руку, окаймленное березовым лесом, весело зеленело огромное поле ржи, переламывающееся длиннющим гребнем холма. Этот гребень тянулся по всему горизонту, и вдали, на его окончании, возвышалась старая обшарпанная церковь без креста, давно, видно, ставшая хозяйственным помещением, и за ней тянулся ряд двухэтажных кирпичных домов. Дорога набегала на среднее озеро — крайнее слева лежало совсем в лесу — и, круто повернув, устремлялась стрелой к церкви.
У меня мелькнула мысль попроситься в одну из изб обогреться и переночевать. Никто в этот день не ждал меня к вечеру. Я был волен поступать, как хочу. А это такая редкая свобода, хотя и доступна каждому.
На высоком крыльце крайней избы сидела благообразная старуха в темном платочке, подставив остывшему солнцу морщинистое лицо — и в старости красивое.
Старуха блаженно о чем-то задумалась, видно, что-то вспомнила. Я заколебался, не решаясь разрушать мир ее воспоминаний. На меня лениво глянула кошка, дремлющая у нее на коленях, зевнула и замяукала.
— Здравствуйте, — сказал тогда я и сразу выпалил: — Можно будет у вас обсушиться и переночевать? Я пришел из Озерской, а в лесу меня застала гроза.
— Это где же? У Лешего болота? — поинтересовалась старуха. Она оживилась, преобразилась, и на меня пронзительно глянули неестественные для старухи синие, васильковые глаза. — Как незнакомый человек попадет к Лешему в гости, так гроза начинается, — продолжала она. — А я слышу, гром загремел, а на дворе — вёдро, и подумала сразу: никак, кто через лес идет. Нас о гостях всегда так предупреждают.
— Но ведь это же мистика, — сказал я, почувствовав противный озноб. — Там торфяное озеро и коряга посредине.
— Это и есть Лешее болото. Там и молнии сверкают, и гром ударяет. Век здесь живу, и все так-то. А ты
