хрустящие бумажки в кулаке. — Нам в радость такие гости!
Выйдя за ворота, Филарет останавливается, кутая от ветра шарфом шею и низко на лоб надвигая шляпу, окидывает спокойным взглядом уходящую вдаль, к шахтному терриконику, дорогу. Потом с любопытством посматривает в противоположную сторону, куда лежит его путь. От недавнего дождя сыро, неприветливо выглядит земля. Белеют лужицы, рябые от порывов ветра. На асфальте тротуара темнеют комья грязи, оставленной ногами прохожих, видны налипшие мокрые бурые листья, бумажные обрывки, невесть откуда принесенные ветром.
«Неуютна землица, — удовлетворенно посматривает вокруг Филарет. — От такой погодки тоскливо на душе у людей, и это неплохо. Бесполезность мирской суеты полнее всего осенью дано человеку почувствовать. Двумя-тремя умными фразами в такую пору можно лишить человека покоя, напомнив о тщетности его усилий — противоборствовать природе и той могучей силе, которая одна управляет миром».
Он медленно идет по тротуару вдоль улицы. Яркий, писанный броскими буквами, лист бумаги на дощатом заборе привлекает внимание Филарета.
— Лекция о строении Вселенной, — вслух читает он и усмехается: «Старо, как сама Вселенная… Такие лекции слушают, подавляя зевоту, два-три десятка людей, из коих половина обязана быть на лекции по долгу службы… Постой-ка! Читается на улице… Возле дома Челпановой. Где это? Глупые устроители, номер дома не догадались поставить. А это не мелочь… Все надо учитывать, дорогие лекторы!»
Он шагает дальше, довольный тем, что сумел мысленно подковырнуть своих противников из атеистического лагеря, и вскоре опять видит такое же объявление, но уже более крупного формата, прикрепленное к специальному рекламному щитку.
— Эге, прогресс, — присвистывает он, заметив в конце этого объявления адрес: дом 32. Филарет поглядывает на номер дома, у которого стоит: 21. — Значит, тот дом — наискосок через дорогу, там вон, кажется, где женщины собрались. Но они же — с коромыслами? Хитры, устроители! Напротив водоразборной колонки место для бесед выбрали. Разумно, ничего не скажешь…
Филарет замедляет шаги напротив дома Челпановой. Но не переходит на ту сторону улицы, вовремя заметив у палисадника парня, который приходил к Лушке. Бывший ее кавалер… Странны все же судьбы людские. Еще недавно этот парень и Лукерья Лыжина дружили, были вместе. А теперь — они по разные стороны невидимого барьера, условно называемого религией. И, чего доброго, еще и открытыми врагами станут. Суметь бы вдохнуть в Лушку горячую приверженность к вере и обычаям сектантским. На это сейчас и поручено сестре Ирине направить все усилия. Строго спросил с нее Филарет за потерянные дни во время его отсутствия.
«На улице-то скоро вам несладко придется, — щурится Филарет, отворачивая лицо от хлесткого порыва ветра, и косит глаза на собравшихся у дома женщин. — И получится так, что кое-кто из этих, сейчас выслушивающих лекцию, окажется через полгода-год в нашей общине. Мы уличные собрания под дождичком да ветерком устраивать не станем. Теплом и лаской, разумной заботой оплетем души».
Филарет мельком поглядывает на часы: пора, скоро надо к старшему брату Василию на беседу ехать, и еще раз смотрит на собравшихся у палисадника женщин. Интересно, кто такая Челпанова? Надо разузнать у Аграфены. Любые мелочи в жизни каждого человека в этом поселке должны интересовать общину.
«Имей кротость овцы и хитрость змеи — правильно сказано, — спокойно размышляет Филарет, приближаясь к автобусной остановке. — С этой мыслью должны сверять каждый свой шаг наши братья и сестры».
Проводив Филарета в Копринск, Лушка до полдня сидела над евангелием. Но жизнеописания Иисуса Христа сегодня плохо укладываются в ее голове, и глаза Лушки подолгу останавливаются на окне, пока сестра Ирина мимоходом не окликает:
— Уснула, милая? Забывай, забывай мирские-то оглядки. Истинному ревнителю веры они что есть, что нет.
— Какие оглядки? — оборачивается к ней Лушка.
— Плоть в тебе это бродит, окаянная, — серьезно замечает сестра Ирина, и Лушка краснеет: в этом слове ей чудится намек на что-то постыдное, запретное, скрываемое людьми друг от друга.
— Умертвлять, изгонять ее должен человек из себя, — доносится строгий голос сестры Ирины. — Как червь могильный, точит она людские души и в искушение вводит.
Но Лушке уже надоело сидеть дома. Пока не было Филарета, она еще мирилась с этим. Обласканная им, чувствует себя свободнее, вольнее, и теперь даже додумывается до мысли, что, в сущности, имеет право пройтись по улице — просто так, бесцельно — на людей посмотреть да и самой себя снова почувствовать молодой, интересной, на которую мужчины заглядываются с любопытством. Может же Филарет ехать, куда ему вздумается, сестра Ирина — идти из дому, когда захочет.
Она встает, захлопнув евангелие, мельком поглядывает на сестру Ирину, занятую штопкой, и начинает крутиться возле небольшого зеркальца, оправляя блузку.
— Пойду я… По улице пройдусь, — глухо произносит она, не глядя на сестру Ирину, и шагает к двери.
— Постой-ка, — останавливает ее та. — Нужно ли тебе это? Что там хорошего найдешь? Ты вдумайся, вдумайся! Не я тебе советую — твой голос души должен подсказать, что затея твоя — не из добрых побуждений…
— А-а, ладно! — машет рукой Лушка, внезапно возмущаясь прилипчивой опекой сестры Ирины. — Уже и шагу ступить я не могу сама?
— Не можешь! — твердо произносит сестра Ирина и встает. — За душу твою кто ответит перед господом? Удержать от греха тебя — разве это не добро? Не забывай, что брат Филарет строго спросит и с тебя, и с меня, что попустительствую греху твоему.
— Сама отчитаюсь, — буркает обозленная Лушка и торопливо выскакивает на крыльцо, подумав: «Тоже мне — охранница… Надо сказать Филарету, чтобы не привязывалась ко мне».
Она долго ходит по улицам, ласково отвечая на улыбки встречных, останавливаясь, разглядывая афиши, и уже шагает было в фойе кинотеатра, но вспоминает, что денег нет ни копейки. Пришлось возвращаться, досадуя на свое безденежье и скупость Филарета, к чистенькому домику сестры Ирины. Да и холод начинает пробирать одетую в легкий пиджачок Лушку.
Легко взбегает она на крыльцо и замирает: на двери висит замок. Лушка чувствует себя сейчас, после этой вольной прогулки, несколько виновато перед сестрой Ириной. Раскаиваясь в своей горячности, терпеливо ожидает хозяйку, сидя на крыльце и зябко кутая полами пиджачка руки. Так сидит она долго, но сестры Ирины все нет. Вскоре холод выводит девушку из терпения, и она пытается согреться, быстро прохаживаясь от ворот до крыльца. Приятная теплота, разливаясь по телу, успокаивает ее, и Лушка снова усаживается на ступеньку крыльца, ожидая, что хозяйка придет вот-вот, и будет стыдно, если она застанет Лушку за разминкой.
Темнеет по-осеннему быстро. Присидевшись, Лушка начинает мерзнуть еще сильнее, чем до разминки, и, озлившись, решает не сходить с места до тех пор, пока
