К вечеру Валежников вместе с работником, с сыном и дочерью приехали в деревню.
Вслед за ними приехал и Панфил Комаров.
Илья Андреич Супонин не любил выставлять свою гордость. Потому и пошел сам в ревком — в Панфилову избу.
— Здорово живешь, Панфил Герасимыч, — сказал он, входя в избу. — Видишь, бог дал и свиделись опять… Принимай-ка гостя.
— Милости просим, — не очень приветливо ответил Панфил. — Проходи, Илья Андреич… Садись да расскажи, зачем пожаловал? Какие новости из волости привез?
— По служебному делу я, Панфил Герасимыч, — заговорил Супонин, усаживаясь на лавку около стола, против Панфила. — Кто в такую жару без дела поедет? По делу приехал… по служебному… Пришел вот к тебе… сказать… Давай-ка, паря, созывай мужиков на митинг.
Панфил поднял удивленное кудлатое лицо:
— На какой митинг?
Супонин улыбнулся.
— На какой?.. Известно, на какой… Сам знаешь, какие бывают митинга… Созывай мужиков с лугов в деревню на сход… вот и будет митинг…
— Кто требует-то? — допытывался Панфил.
Красное, лоснящееся лицо Супонина, обрамленное огненно-рыжей бородой, расплылось в широкую улыбку.
— Да я и требую, Панфил Герасимыч.
Еще более удивленный, Панфил строго спросил:
— А ты кто такой?
— Кто, я-то? — в свою очередь спросил Супонин и, немного конфузясь, ответил: — Председатель Чумаловского волревкома я, Панфил Герасимыч. Или не знаешь?
Кудлатое и прокопченное лицо Панфила налилось кровью. Язык словно присох во рту. Смотрел Панфил на бывшего старшину и хлопал глазами.
А Супонин рылся за пазухой и, благодушно посмеиваясь, говорил:
— Вот ведь дела-то таежные какие… Можно сказать, живем бок о бок… оба при власти состоим… а друг друга не знаем. На-ка вот, Панфил Герасимыч.
Он протянул Панфилу мандат.
— Читай…
Панфил взял бумажку и стал читать.
Супонин следил за ним и чуть заметно улыбался глаза ми.
Окончив чтение, Панфил вздохнул. Поцарапал в затылке. Покрякал. И спросил Супонина:
— Ты… что… в партию вошел?
Супонин ухмыльнулся:
— Хотя и не вошел… но… около того…
Он хлопнул Панфила рукой по плечу и заговорил весело:
— Да ты не сомневайся, Панфил Герасимыч. В городе два раза был я… доклады делал… везде доверяют! Сам видишь, какую бумагу дали.
— Зачем созывать митинг-то? — спросил Панфил.
— Ужо соберутся мужики, тогда скажем, — уклончиво ответил Супонин, запрятывая мандат за пазуху.
Ошеломленный Панфил потупил глаза, проворчал:
— Самый разгар покосов… Каждый час дорог… Не поедут мужики…
— А не поедут которые, и тянуть не надо, — торопливо согласился Супонин. — Пускай едут, которые понимающие. Все-таки собрать надо. Не большая охота и мне по жаре трястись чуть ли не за сто верст. Что поделаешь?.. Служба!.. И дело-то пустяковое… Да ведь из города приказывают…
— Когда созывать-то?
— Да надо бы завтра оповестить, — сказал Супонин, грузно поднимаясь с лавки, — чтобы послезавтра к полдню народ был в деревне.
— Ладно… соберем, — коротко и резко проговорил Панфил.
Супонин подал ему руку.
— Ну, прощенья просим… Постарайся уж, Панфил Герасимыч. Одной власти служим… Шибко-то не неволь… Ну, все-таки пускай едут.
От порога Супонин как бы мимоходом бросил:
— Сам-то завтра возвращайся. Ревизию маленькую я сделаю у тебя…
Распахнул дверь и вышел.
На деревне давно уже управились со скотом и поужинали. Надвигалась ночь. Но Панфил дома ночевать не остался. Снова запряг коня и тронулся в обратный путь на луга.
Дорога от деревни к сенокосам проходила густым, почти не тронутым лесом и все время извивалась близ берега реки.
Когда Панфил свернул от поскотины на проселок, ведущий к сенокосам, стало заметно темнеть, а в лесу было уже совсем темно. Пахло сыростью.
С узенькой дороги, идущей меж высоких и черных стен леса, коню некуда свернуть. Панфил бросил на телегу вожжи, пустил коня по воле, а сам задумался. Не знал он, что сзади него по этой же самой дороге ехал верхом к сенокосу с особыми наказами Ванюшка Валежников.
Всю дорогу думал Панфил о мандате Супонина и никак не мог понять, как тот попал в председатели волостного ревкома.
«Неужели переменился человек? — спрашивал он себя и, вспоминая богатых мужиков из других деревень, бывших с ним в партизанских отрядах, успокоенно сам себе отвечал: — Может, и переменился. Колчак и не таких мужиков разорял и переделывал…»
Потом опять лезли сомнения в голову.
С ними приехал Панфил на луга. С ними и спать лег. Но не спалось в эту ночь Панфилу. Ворочался он в шалаше, слушал похрапывание жены и ребят и перебирал в памяти события деревенской жизни за последнее время. Многое казалось подозрительным, но Панфил опять успокаивал себя. Мысленно поругивал партизан за то, что вразбежку жизнь свою устраивали и понемногу спайку свою партизанскую утрачивали… Только перед рассветом задремал Панфил.
А утром, лишь брызнули над лугами первые лучи солнца, он верхом объезжал уже ближайшие сенокосы партизан, рассказывал о переменах в волости и приглашал партизан на митинг:
— Непременно чтобы все были… Бросайте работу, товарищи. Всем надо быть на митинге.
Партизаны отмахивались:
— Что ты, Панфил Герасимыч!.. Какой митинг в такую пору?
Панфил уговаривал:
— Волость требует, товарищи. Опять же новый председатель волревкома приехал… Что-то очень уж лебезит… Как бы не вышло чего… Надо всем собраться.
Партизаны упирались:
— Не поедем… Ничего не сделает Супонин. А в волости, должно быть, ума рехнулись…
Партийных Панфил припугивал:
— На ячейке поставлю, кто не явится.
Емеля Кочетков шумел в ответ:
— Воля твоя, Панфил Герасимыч… Хоть из партии исключай… А жрать я с семьей должен?.. А? Скотина тоже?.. А?
Иван Сомов выставлял свои причины.
— Десятину сеял я, а она вся выгорела. Сам посуди, Панфил Герасимыч: хлеба не будет, я сено лишнее продам… Опять же с хлебом буду.
Кирюшка Теркин тем же отговаривался:
— Хлеб не уродился — надо сена больше заготовить…
— Кому продавать-то будете? — сердито спрашивал Панфил. — У каждого свое сено будет.
Партизаны отвечали:
— Не старое время… знаем, куда сдавать. Ты, Панфил Герасимыч, куда деготь да смолу отправляешь?..
Доехал Панфил до сенокосов Солонца, близ которых косил свой пай Афоня, и велел Афоне и Никишке Солонцу объезжать остальных мужиков, а сам вернулся к своему шалашу. Не знал он, что других мужиков объехал уже ночью и предупредил Ванюшка Валежников.
А к вечеру прибежала из деревни пешком на покосы к Афоне Параська. Сам Афоня только что вернулся с объезда. Параська рассказала отцу, что по деревне слух идет: будто приехал Супонин с каким-то строгим приказом из волости и на митинге будет объявлять его.
Не отдыхая, Афоня кинулся на ширяевские покосы, которые были неподалеку. Рассказал обо всем Павлушке. Перепуганный Павлушка сел на коня и полетел по лугам, объезжая и уговаривая партизан:
— Товарищи, не иначе — контра это… Отпор надо дать!
Партизаны по-прежнему мялись:
— Зря беспокоишься, товарищ Ширяев! Не посмеют нас тронуть.
— Бабьи сказки, товарищ Ширяев! Поезжай спать.
Некоторые хвастливо говорили:
— Пусть только попробуют… Всю волость разнесем!
На рассвете вернулся Павлушка к своему шалашу и, увидев около него бабку Настасью, соскочил с коня и шепотом спросил ее:
— Ты что это, бабуня? Не спишь?
— Не сплю, сынок, — так же тихо ответила бабка.
Тебя поджидаю…
— Зачем?
Бабка Настасья тяжело вздохнула:
— Ох, Павлушенька… что-то затревожилась моя старая голова… Чует мое сердце беду… давно чует…
Павлушка и сам чуял в сердце тревогу. Но бабке сказал шутливо:
— Ты ждешь беду, а беда никак не идет к тебе, бабуня.
Бабка погрозила ему клюшкой:
— Не шути, сынок… Поди поспи… С конем-то я сама управлюсь. После встанешь — вместе в деревню пойдем.
— Ты-то зачем? — удивился Павлушка.
— Дело есть у меня, сынок, — загадочно ответила бабка.
Взяла из рук Павлушки узду и повела мокрого коня к телеге, на выстойку.
Не любил Филипп Кузьмич Валежников делиться мыслями с женой Ариной Лукинишной, никогда не говорил с ней о делах своих.
Но Арина Лукинишна сама догадывалась, зачем так часто прячутся в укромных углах двора Колчин и новый работник Валежникова. Догадывалась, о чем они шепчутся.
Многое узнала Арина Лукинишна с тех пор, как перешел на квартиру к ним ревкомовский делопроизводитель Алексей Васильевич Колчин.
