Художник Михаил Беломлинский
Вадим Бескозырный, молодой, подающий надежды критик, опубликовал в столичном журнале статью о новой книге стихов патриарха местных писателей города Верхнедольска Афанасия Ильича Устюжанинова.
Именитому литератору так понравилась статья, что он прочел ее за вечерним чаем жене и дочери Дине.
Татьяна Ивановна в течение тридцати лет семейной жизни столько раз слушала поэмы, оратории, гражданскую и любовную лирику мужа, что выработала безупречную технику кажущегося внимания при внутренней сосредоточенности.
Глядя сейчас преданными глазами на Афанасия Ильича, она с тоской размышляла, что Дине уже двадцать пять, она умна, красива, но и слышать не хочет о замужестве. Какое легкомыслие! Вот дочь их соседа по лестничной клетке пропрыгала до тридцати двух лет и вышла замуж за какого-то сторублевого.
Дина, слушая отца, смотрела в стакан с чаем, думая, скоро ли все это кончится и удастся ли ей, пользуясь хорошим настроением папули, выбить из него монету на покупку индийского кулона.
Кончив читать, Устюжанинов взглянул на жену:
— Ну как?
— Умно, доказательно, но мне кажется, что он недооценил тебя.
— Конечно, ты стоишь большего, папуля, — поддержала мать Дина.
— Ну нет, — скромничал Устюжанинов, — он вполне объективен и судит без оглядок на имена.
Бескозырный… Он уже сейчас побьет наших критических тузов: умеет мыслить, талант, стиль, знает поэзию. Ну, я пойду, поработаю немного.
С этими словами Афанасий Ильич отправился в кабинет. Там, удобно расположившись в старинном кожаном кресле, он неторопливо перечитывал статью «Звездный час Афанасия Устюжанинова», подчеркивая красным карандашом ударные места.
— Ты случайно не знаешь, кто этот Бескозырный, молодой или старый? — нарочито равнодушным тоном спросила у дочери Татьяна Ивановна.
— Случайно знаю. Он муж моей подруги, молодой и умный.
Узнав, что молодой критик женат, Татьяна Ивановна потеряла к нему всякий интерес, собрала со стола чайную посуду и с обиженным выражением лица ушла на кухню.
Оставшись одна, Дина закурила длинную ароматную сигарету и, расхаживая по столовой, обдумывала план финансового наступления на папулю.
Спустя три дня в женской уборной — дамском клубе Института мод, где в течение рабочего дня проходила покупка и продажа украшений, а также всех деталей женского туалета, рисовальщицы Дина Устюжанинова и Наденька Бескозырная вели оживленную беседу.
Осторожно держа в руках индийский кулон, Наденька сказала:
— Дивный!
— Еще бы! — вскинула голову Дина. — Кондиционный.
— Ты его поверх платья будешь носить или на голую шею?
— Ясно, на голую. Она у меня, слава богу, качественная, — засмеялась Дина.
— Конечно, такой и у наших манекенщиц нет. Это он тебе подарил?
— Он? — дернула плечиком Дина. — Дождешься от них. Наши мужики теперь сплошное потребительское общество. Папуля финансировал. Ой! — вдруг спохватилась она. — Голова у меня дырявая, как баскетбольная корзинка. Все забываю сказать, что папуля приглашает Вадима и тебя на свой день рождения, который имеет честь быть послезавтра.
— Приглашает, зачем? — растерялась Наденька.
— Не зачем, а почему. Папуля хочет омолодиться, ему нужна свежая творческая кровь. Он влюблен в твоего Вадима, говорит, что это талант, мыслитель, знаток поэзии и те де и те пе.
Наденька задумалась.
— Не знаю, согласится ли Вадим, он такой застенчивый.
— Застенчивый? Три года женат и все еще стесняется, — рассмеялась Дина. — В общем, так: послезавтра в семь, дорогих подарков не делать, папуля не любит.
— Хорошо, а что мне надеть?
— Надень «шахматку». Вещь скромная и откровенная.
Наденька с трудом дождалась конца рабочего дня, а потом так спешила домой, что даже не забежала ни в один из магазинов. Дома она застала обычную картину: Вадим, склонившись над машинкой, что-то выстукивал одним пальцем. Наденька тихо подошла к мужу и, закрыв руками его глаза, сказала измененным голосом:
— Угадай, кто?
Бескозырный мягко отвел руки жены, встал со стула, повернулся и увидел Наденьку.
— Надюша! Как раз вовремя: я пишу статью о слиянии этики с эстетикой в образе положительного героя. Хочешь, я тебе чуть-чуть почитаю?
— Может быть, потом? — жалобно спросила Наденька. — Потом ты прочтешь все, что написал, Вадик, а сейчас я тебе скажу такое!.. Слушай! Афанасий Ильич Устюжанинов ужас как расхваливает тебя. Он говорит, что ты — талант, мыслитель, знаток поэзии и т. д. и т. п.
— Выдумщица! — обнял Наденьку Вадим. — О критиках так говорят только после их кончины, да и то не о всех.
— Он сказал Дине, а она мне. Нет, это еще не все. Послезавтра мы приглашены на день рождения к Афанасию Ильичу.
— На день рождения! При чем тут мы?
— Он хочет омолодиться, ему нужна свежая творческая кровь, — так серьезно сказала Наденька, что Вадим весело засмеялся.
— Свежая кровь?.. Но мы не пойдем туда.
— Как не пойдем, — высвободилась Наденька из объятий мужа. — Ты стесняешься? Взрослый мужчина, а застенчив. Сейчас и девушкам застенчивость не нужна.
— Узнаю твою подружку Дину. Я не стесняюсь, но у меня принцип не обедать и не ужинать у тех писателей, о которых я пишу.
— Другие ходят, а ты — нет.
— Другие — это другие. Мы не пойдем к Устюжанинову.
Милое, приветливое лицо Наденьки стало обиженно-сердитым.
— Ты просто не хочешь со мной никуда ходить. Мы сидим дома, как пенсики. Ты стыдишься меня! — выкрикнула она и убежала на кухню. Весь вечер Наденька не разговаривала с мужем, а Вадим, после бесплодных попыток объяснить правоту своих принципов, снова уселся писать статью о слиянии этики и эстетики. Ужинали молча. Наденьке казалось, что жизнь ее загублена, три года она живет с чужим человеком. Вадим думал, что не такой должна быть жена творческого работника. Ночью они помирились.
На другой день они обошли десятки магазинов, выбирая подарок Устюжанинову. В комиссионном Вадиму понравился серебряный кубок с червленым изображением Александровской колонны. Для приобретения его не хватило бы и трехмесячного гонорара Бескозырного. В другом магазине супруги долго перебирали галстуки, пока Вадим не вспомнил, что Афанасий Ильич носит только свитера и косоворотки. Наденьке приглянулись хлопчатобумажные носки, но Вадим сказал, что это неприлично: можно дарить чулки только той женщине, с которой состоишь в близких отношениях. Наденька, подумав, что Вадим никогда не дарил ей чулок, едва не обиделась, но обижаться было не на что: все предметы одежды для Вадима и для себя покупала она сама.
В лавке уцененных товаров попался им на глаза совсем новенький спиннинг, но в стихотворениях Устюжанинова не упоминались ни лещ, ни судак, ни окунь, ни какая-нибудь другая рыба. Эта идея отпала. В канцелярском Наденьке понравилась пишущая ручка с золотым пером.
Вадим поморщился:
— Банально! Всем бухгалтерам дарят.
— Вадик, — усталым голосом сказала Наденька, — зайдем в книжный, может быть там…
— Маловероятно, но, если ты хочешь…
После примирения он ни в чем не мог отказать жене.
В книжном магазине на полках стояло много таких книг, которые, казалось, издавали только для того, чтобы никто их не покупал.
Лицо у Наденьки стало печальным.
— Заглянем в букинистический отдел, — предложил Вадим, — может быть, клюнет.
Едва они приблизились к витрине, за стеклом которой лежали старые книги, Вадим, побледнев, почему-то шепотом сказал:
— Смотри! Видишь, там в углу маленькая книжка?
— Вижу, такая старенькая, еле дышит.
— Еле дышит? Да ты прочти, что написано на обложке.
— Ничего особенного: А. Устюжанинов «Круги по воде». Ну и что?
— Ну и что? Знаешь ли ты, когда Афанасий Ильич подписывался одной буквой «А»? Нас с тобой еще на свете не было.
— Раритет, — сказал продавец с бородкой клинышком, каких теперь не носят даже молодые люди.
— Разрешите посмотреть, — попросил Бескозырный.
— Будьте добры, молодой человек, — приподнял стекло витрины продавец и, передавая книжку Бескозырному, сказал:
— Только вы, пожалуйста, не раскрывайте здесь, лучше дома в спокойной обстановке, не то еще рассыплется на листочки.
Бескозырный так трепетно держал старую книгу, как три года назад — руку Наденьки, согласившейся стать его женой.
— «Круги по воде», «Круги по воде», — повторял он, — может быть, у Афанасия Ильича самого нет этой книги, представляешь, как обрадуется старик?
Дома Вадим несколько раз порывался снять с книги магазинную обертку, но боязнь, что книга рассыплется на листочки, останавливала его.
