— Что с ним, Ефимыч?
— А кто его знает, может, задохся. Там, знаете, атмосфера…
Наконец появился Копьев, весь в пыли, лицо его было полно страдания.
— Ну как? — спросил Толоконцев.
— Никак, — с мукой в голосе ответил Копьев. — Финская бумага есть, голландская — тоже, а шведской нет.
— Позволь, а разве тебе не все равно?.. Закрывай кладовку, Ефимыч! Я сделал все, что мог.
Домой Ярослав Иванович возвращался по грязным, обледенелым улицам; мрачные мысли теснились в его голове. Он припомнил Оленьку Праздникову, в которую был безнадежно влюблен на первом курсе института, она предпочла ему офицера с двумя звездочками на погонах. Вспомнилось начало литературной деятельности, как он рассылал пакеты с рукописями по всем редакциям, и они, будто бумеранг, возвращались к нему; пришла на память давняя рецензия критика Оскара Безвредного, дружески советовавшего бросить писать и заняться общественно полезным трудом.
Дверь ему открыла Варвара Михайловна.
— Ярик пришел! — весело воскликнула она, помогла мужу снять пальто и так крепко обняла его, как не обнимала уже лет пять.
— Ну, зачем это, зачем? — бурчал Копьев, но Варвара Михайловна, не обращая внимания на его воркотню, потащила мужа в кабинет, радостно приговаривая:
— Иди, иди, сейчас ты увидишь!..
В кабинете на письменном столе лежали две пачки шведской бумаги.
Ярослав Иванович замер от удивления. Мелкие капли пота выступили у него на лбу.
— Что это? — дрожащим голосом спросил он.
— Не узнаешь? Это твоя шведская.
— Шведская? — осторожно погладил бумагу прозаик, чувствуя, как силы возвращаются к нему. — Откуда она?
— Мне достал наш переплетчик Коленька, чудо-мальчик.
— Милая, — обнял жену Ярослав Иванович так, как он не обнимал ее уже десять лет, и она не сказала: «Зачем?»
Ночью Копьев писал. Он писал на следующий день и еще две недели подряд.
На пятнадцатый день он позвонил Сене Горбовичу, соученику по школе. Ему первому он читал еще не законченные произведения.
Сеня пришел поздно вечером, раньше он никак не мог освободиться от какой-то сверхурочной работы. Копьев усадил его в удобное кресло и, сказав: «Ну, слушай, ты — моя лакмусовая бумажка», — стал читать первую главу повести, напечатанной на шведской бумаге, принесенной женой.
— Как? — взволнованно спросил он, кончив чтение.
— Разреши посмотреть, — попросил Сеня.
— Ишь ты, — улыбнулся Копьев, — совсем как заправский критик! Раньше ты воспринимал на слух. На, бери!
Сеня читал долго и медленно. Ярослава Ивановича охватило нетерпение.
— Ну же, — подбадривал он Сеню, — да ты не обращай внимания на опечатки. Машинистка исправит. Она у меня с высшим филологическим.
— Понимаешь ли, — виновато сказал Сеня, — дело не в опечатках.
— А в чем же? — насторожился Копьев.
— Видишь ли, вот тут у тебя на пятой странице написано: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
— Лев Толстой? — удивленно спросил Копьев.
— Именно. А он у тебя без кавычек. И гляди дальше: на четырнадцатой странице ты пишешь: «Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой». Это, по-моему, из Чехова. А на тридцать пятой: «Море смеялось». Горький. Это мы еще в школе проходили. И так у тебя везде.
— Дай сюда, — побагровев, сказал Копьев.
— Пожалуйста, бери, — протянул рукопись Сеня. — Ты не сердись, я ведь ничего не понимаю в вашем деле. Может быть, это теперь так нужно: свое с чужим перемешивать.
— Все, — поднялся из-за стола Копьев и протянул Сене руку. — Спасибо.
— Да нет же, — оправдывался бывший соученик, — может, так нужно…
— Извини, — сказал Копьев, — чаем не пою, жена спит, ей рано вставать.
Проводив первого критика будущей повести, Ярослав Иванович вернулся в кабинет, сел за стол и стал перелистывать рукопись, яростно отчеркивая что-то на полях. Время шло, окна в доме напротив погасли, и светилась только квартира капитана дальнего плавания Игоря Северянина, недавно вернувшегося из рейса и ставшего, как он говорил, на прикол.
Ярослав Иванович отложил рукопись в сторону; взявшись за голову, ерошил остатки когда-то кудрявых волос. И вдруг он закричал неожиданно громко:
— Варя! Варя! Иди сюда!
— Ярик, я уже сплю, — отозвалась заспанным голосом жена.
— Иди сюда! — сердито повторил Копьев. — Ты слышишь? Я зову тебя.
— Иду, иду, — с ласковой послушностью откликнулась жена и вскоре появилась в кабинете. На ней был легкий халатик и ночные туфли на высоких каблуках.
— Садись, — показал Копьев на кресло, в котором недавно располагался Сеня.
— Ты хочешь почитать мне что-нибудь? — спросила жена, искусно превращая зевок в улыбку.
— Нет, — посмотрел на нее Копьев проницательным взглядом следователя. — Скажи, где ты раздобыла шведскую бумагу?
— Боже мой! — возмутилась жена. — Из-за такого пустяка ты будишь меня?
— Где ты раздобыла шведскую бумагу? — жестко повторил Ярослав Иванович.
— Странный вопрос… Ты же знаешь, ее достал наш Коленька-переплетчик, чудо-мальчик…
— Где он взял ее? — продолжал допрос Копьев.
Варваре Михайловне так хотелось спать, что она чуть не упала с кресла.
— Откуда я знаю! — рассердилась жена. — Наверное, украл. Они все крадут.
— Украл? — повторил Копьев. — Тогда все ясно. Можешь идти спать.
— Тебе тоже пора, — сказала жена, но, увидев глаза мужа, прибавила: — Хорошо, посиди еще немного, у тебя, кажется, творческий взрыв.
Поцеловав Копьева в лоб, стуча каблучками ночных туфель, она ушла в спальню.
Оставшись один, Ярослав Иванович, взявшись руками за годову, бормотал:
— Все ясно, все ясно! Он украл бумагу в учреждении, я писал на этой украденной бумаге и незаметно для себя обокрал Толстого, Горького, Чехова. Какая же это заразная болезнь!
Она была молоденькая девушка, сержант-машинистка в армейской газете, он — капитан, военный корреспондент.
Как все журналисты, он писал информации, очерки и статьи о боевых действиях. Кроме того, в свободное время сочинял маленькие рассказы о любви.
— Вот что, капитан, — сказал ему редактор, — брось ты это, Максим Горький из тебя не выйдет.
— Слушаюсь, товарищ подполковник, — четко ответил он и продолжал писать.
Он был уверен, что его рассказы станут событием в литературе и будут долго жить. Но как сохранить их? Почерк у него был такой, что только он один мог разобрать его.
Однажды ночью он тихо постучал в дверь комнаты, где помещалась сержант-машинистка. Дом, который занимала армейская газета, был так мал, что девушка жила и работала в одной и той же комнате.
— Кто там? — раздался тревожный голос.
— Это я, пусти, пожалуйста.
— Товарищ капитан, я уже сплю.
— Не бойся, у меня дело.
Девушка поняла, что он не думает о плохом, и сказала:
— Подождите, товарищ капитан, я оденусь.
Она одевалась недолго. Он в нетерпении ждал, пока не открылась дверь. Девушка, как всегда, была в военном костюме, коротких сапогах. Офицерский ремень со звездой перетягивал ее тоненькую талию.
— Проходите, товарищ капитан, — сказала она.
Он вошел в узкую длинную комнату и впился глазами в машинку, стоявшую на столе.
— Садитесь, товарищ капитан, — улыбнулась девушка застенчивой и нежной улыбкой. — У вас срочная корреспонденция?
— Нет, другое. Видишь ли, я пишу рассказы, но редактор не одобряет их. Поэтому я не могу печатать днем. Извини, что пришел так поздно.
— Что вы, товарищ капитан, я уже выспалась. Здесь я сплю мало, не то что дома. Пожалуйста, диктуйте, — села она за пишущую машинку и по привычке вставила лист с копиркой.
— «Рассказ о потерянной и возвращенной любви», — громко прочел он и стал диктовать, искоса наблюдая за машинисткой.
Она сидела прямо. Длинные, сильные пальцы ровными ударами били по клавишам, губы, казалось, повторяли каждое слово, которое она печатала.
— Все! — сказал он.
— Уже? — вздохнула она и, вынув из машинки рукопись, протянула ему первый экземпляр. — Посмотрите, может, я наврала.
Он уселся за стол, стал внимательно рассматривать свой рассказ. В перепечатанном виде он казался еще лучше.
— Молодец! Ни одной ошибки.
— Слава богу! Когда мне нравится, я совсем не ошибаюсь.
— Так тебе понравилось? — стараясь казаться безразличным, спросил он.
— Ужасно! Скажите, товарищ капитан, вы все это из жизни взяли?
— Конечно. Каждый писатель пишет о том, что он пережил.
Она посмотрела на него с наивным восторгом:
— Значит, тот молодой человек, который так любил, это вы?
— Ну, не совсем, но отдельные мои черты у него есть, а что ты думаешь о героине?
