В день рождения Афанасия Ильича Наденька пораньше отпросилась с работы, просидела в парикмахерской два часа, а придя домой, ужаснулась, вымыла волосы, высушила их и сделала сама простую, легкую прическу, которая так шла к ее милому лицу.
Когда с этим было покончено, Наденька, перемерив несколько платьев, остановилась на «шахматке».
— Тебе нравится? — спросила она, пройдя мимо Вадима походкой, какой ходят у них в Институте мод манекенщицы.
— Очень! — влюбленно посмотрел на нее Бескозырный. — Но, мне кажется, многовато спины.
— И совсем немного. Разве ты не видел, как теперь женщины открывают спину?
— Нет, знаешь, как-то не приходилось.
— Умница, — поцеловала мужа Надя.
Сборы были закончены. Уходя, Вадим положил книжку «Круги по воде» в правый карман пиджака.
Только в половине восьмого они добрались к Устюжанинову. Их встретила Дина. На ней было такое платье, что рядом с ним «шахматка»
Наденьки казалась наглухо застегнутым мундиром.
— Где вы болтались, зверики? — поцеловала она Наденьку и совсем не по-товарищески Вадима. Это не понравилось Наденьке, но она не подала виду: смешно и глупо ревновать к подруге.
— Скоренько раздевайтесь, — командовала Дина, — папуля уже губы дует.
Вадим помог раздеться Наденьке, а пока он раздевался сам и Наденька сменила сапоги на туфли, Дина секретным шепотом сообщила подруге:
— Сейчас ты увидишь моего нового.
— Дина, опять! Так же нельзя!
— Можно, я еще, слава богу, не замужем. Классный экземпляр — боксер. Рост сто восемьдесят девять. Ну, шагом марш!
В столовой было шумно и людно. Некоторых из гостей Бескозырный знал: Кеша Пасынков, заросший пегой бородой по глаза, прозаик, писавший о колхозах и за это прозванный «деревенщиком»; узколицый, с мерцающими глазами, язвительный критик Арнольд Термос; сверстник Устюжанинова Иван Иванович Лопоногов, лет десять тому назад известный драматург, а теперь пишущий мемуары о своем значении в истории драматической сцены; главный режиссер местного театра Сергей Сергеевич Сергун. Рядом с каждым из них сидели жены, державшиеся прямо и строго, как часовые у денежного ящика. Были еще начинающие поэты разного возраста от двадцати до пятидесяти. Бескозырный не раз видел их на совещаниях, но фамилий не запомнил. Афанасий Ильич сидел на одном торце стола, на другом — пожилая красивая дама, как догадался Бескозырный, жена Устюжанинова.
— Вот они — нарушители, папуля, — подвела Дина Наденьку и Вадима к отцу.
— Явился, — картинно нахмурил брови Устюжанинов, — и жену привел. Подумать только, такой ребенок и уже женат.
Папуля, теперь этим делом только дети занимаются, взрослые предпочитают холостую жизнь, — очень серьезно сказала Дина.
Мужчины засмеялись, на лицах жен застыло неодобрение, а Динин боксер крикнул: «Горько!»
— Хороша, хороша у вас жена, Бескозырный, — прицелился Афанасий Ильич к Наденьке глазом старого охотника, который давно уже не занимается охотой, но понимает толк в дичи, — ради такой жены прощаю вам опоздание, Вадим… как по отчеству?
— Владиславович.
— Какой там Владиславович, — махнул рукой старый поэт, — просто Вадим. А вас как, девушка, простите, мадам Бескозырная?
— Наденька, — сказала она и смутилась, потому что так называли ее в Институте мод.
— Наденька, — повторил Устюжанинов. — Надежда хорошее имя для жены писателя. Прекрасно жить с надеждой. Ну, вот что, Дина, ты возьми их под свое крыло.
— Слушаюсь, папуля, — шутливо по-солдатски вытянулась Дина и усадила Вадима рядом с собой. По другую сторону от нее сидел боксер. Наденька была с левой стороны от мужа, справа от нее сидел какой-то лысый без возраста мужчина. Ему можно было дать и сорок и пятьдесят лет. Его ничто не занимало, кроме содержимого тарелки.
— А это кто? — тихо спросила Наденька подругу.
— Черт его знает кто! — не стесняясь, громко сказала Дина. — Явился и сказал, что он — читатель, хочет поздравить выдающегося поэта, прочел какое-то папулино стихотворение, папуля растрогался и велел пустить. Папуля у нас — либерал.
Один за другим, гости предлагали тосты за Устюжанинова. Начинающие поэты исполнили песню на стихи Афанасия Ильича. Главный режиссер подошел к хозяину дома и хорошо поставленным голосом сказал:
— Ты должен написать нам пьесу. Ты — природный драматург, наш будущий Островский.
— Островский устарел! — пропищал критик Термос. — Театру нужны новые формы.
— Люблю формы, — захохотал Динин боксер и, выпив фужер водки, положил руку на большое квадратное колено Дины.
— Перестань! — скинула его руку Дина.
Человек без возраста выпил большую рюмку водки и приканчивал заливного судака.
Застолье продолжалось. Пили за Устюжанинова, за новые формы, за здоровье дам, которые никак не могли остановить мужей. Один Бескозырный не пил. Он держал правую руку в кармане и думал, как же передать книжку Афанасию Ильичу.
— Наденька, — спрашивал он жену, — когда же?
Наденька не слышала его. Она выпила одну рюмку водки, глаза ее блестели, щеки разгорелись. Она в первый раз была в таком обществе, ей нравилось все: и песня начинающих поэтов, и красивая выдержанная дама, сидевшая на одном из торцов стола против Устюжанинова, и особенно он сам, такой добрый, красивый, молодой, несмотря на свой возраст, и сама она казалась себе гораздо красивей и лучше, чем в Институте и дома.
Устюжанинов поднялся и долго стучал ножом по фужеру, пока не установилась тишина.
— Друзья мои, мы пили за поэзию, за прозу, за драматургию, поднимемте бокалы за критику, чтобы она была талантлива и честна.
— Оценил! Наконец-то! — пронзительно крикнул Термос.
— Он что, из команды твоего папаши? — спросил Дину боксер. Та поморщилась:
— Да помолчи ты!
Устюжанинов снова постучал по фужеру:
— Тише, друзья, тише! Я предлагаю поднять бокал за Вадима Владиславовича Бескозырного, достойного быть членом нашей писательской организации. Иди сюда, Вадим!.. Возьми бокал.
Вадим вышел из-за стола. Держа бокал с вином в левой руке и все еще опустив в карман правую, он подошел к Устюжанинову.
— Разрешите, Афанасий Ильич, сказать мне… — начал он.
— Говори, говори, — подбодрил его старый поэт.
Вадим начал медленно извлекать книжку из кармана.
— Э, нет, — рассмеялся руководитель местных писателей, — по бумажке говорить мы не будем. У нас здесь не собрание.
— Я за! — пробормотал человек без возраста и выпил рюмку до дна.
— Это не бумажка, Афанасий Ильич, — громко сказал Вадим, — это ваша старая книжка. Только вы ее разворачивайте осторожно.
— Ничего, справимся, — уверенно произнес Устюжанинов и, взяв из рук Вадима книжку, резко сорвал магазинную обертку.
— «Круги по воде»… Фу ты!.. Когда это было… Спасибо, Вадим, — с дрожью в голосе произнес он и начал перелистывать книгу. — Бумага скверная, шрифт слепой. Такое время было. Бедность! Интересно, что же тут напечатано? Ничего не вижу, ничего. Где мои очки, — стал он рыться в карманах пиджака и брюк, — где они? Таню-ша, — крикнул он через весь стол жене, — будь добра, найди их!
— Сейчас, сейчас, не волнуйся, — откликнулась Татьяна Ивановна.
Она быстро вышла из комнаты. Афанасий Ильич продолжал рыться в карманах, с отчаяньем повторяя:
— Где же?.. Где?
Вадим стоял перед Устюжаниновым, высоко держа бокал в левой руке.
Наденька, широко раскрыв глаза, не мигая смотрела на мужа. Ей было радостно видеть, какой он красивый, но вдруг что-то кольнуло ее в совершенно здоровое сердце, пришла тревожная мысль, что она недостойна Вадима и какая-нибудь Дина может увести его и называть своим.
За столом стало шумно и бестолково.
Татьяна Ивановна вернулась и передала Устюжанинову футляр с очками.
— Спасибо, Дорогая, — сказал он, — садись на мое место.
— Неудобно, я хозяйка.
— Удобно, удобно, — усадил ее Афанасий Ильич. — Ты видишь: «Круги по воде». Помнишь, когда это было? Пусть гости узнают, что тогда писал Устюжанинов. Внимание! — могучим басом покрыл он шум. — Дорогие друзья, у меня в руках первая моя книжка «Круги по воде». Хотите, я вам прочту кое-что?
— Просим! — вяло отозвалось несколько голосов.
— Хотим, хотим! — как на параде прокричали молодые поэты.
Афанасий Ильич раскрыл книжку.
— «Дождь в летнюю ночь», — объявил он и тут же прочувствованно сказал жене. — Помнишь: лес, гроза, мы с тобой — одни?
— Не нужно, — застеснялась она, как молоденькая девушка, — это наше личное.
— Личное поэта принадлежит всем, если он поэт, — сказал Устюжанинов и громко, волнуясь прочел стихотворение. Все зааплодировали, и даже критик Термос осторожно похлопал узкой ладонью по другой.
