— Живет, — радовался Устюжанинов, — тридцать лет живет. Ну, давайте дальше.
Он перевернул страницу и прочел: «Прогулка». Тут же он остановился:
— Интересно, что-то написано на полях карандашиком? Минутку… Посмотрим: «Брови, как подковы» — банально. — «Такой красивой я еще не видел» — перепев Есенина.
— Афанасий Ильич, — жалко оправдывался Бескозырный, но именитый поэт, словно не видя его, переворачивал ветхие листочки, читая то, что написано на полях: «Неграмотно, даже в шестом классе так не пишут».
— Хук левой, — захохотал Динин боксер и потянулся к бутылке, но Дина резко ударила по руке:
— Хватит, я сказала тебе, хватит!
Афанасий Ильич продолжал читать заметки на полях: «Мысль неплохая, но сказано бессвязно», «Ритм где? Будто по деревянной мостовой скачет».
Все гости словно протрезвились, тишина стояла такая, как на гражданской панихиде, и только критик Термос хихикал в платок.
Вадим еле держался на ногах, боясь выронить бокал. Наденька все еще не понимала, что случилось, но чувство тревоги охватывало ее, а человек без возраста, уже насытившись и напившись, прижимаясь к ней боком, невнятно бурчал:
— Девушка, хотите, я прочту вам свои стихи про любовь, они нравятся всем девушкам.
— Уйдите, уйдите, — отталкивала его Наденька, а он все мычал:
— Стихи… Девушкам нравятся. Одна моя жена не понимает.
— Прими валидол, — умоляла мужа Татьяна Ивановна, — у тебя сердце.
— Оставь, — отмахнулся он.
Прочтя заметки до последней страницы, Устюжанинов в упор посмотрел на Вадима.
— Так, Вадим Владиславович, спасибо за критику.
— Афанасий Ильич, честное слово, — как мальчик оправдывался Бескозырный, — это не я.
— Не юли! Критик должен быть честен. За твое здоровье, правдолюбец. Любуйтесь им, друзья. Вот автор этих заметок.
Поднялся гул возмущенья, и особенно громко кричал самый бездарный из начинающих поэтов.
— Это не я, — повторил Вадим и, поставив бокал с вином на стол, бросился к выходу, забыв о жене.
— Вадик! — вскочила Наденька, но человек без возраста удерживал ее за платье, говоря:
— Девушка, не покидайте меня… Я вам прочту…
Наденька вырвалась из его рук, так что затрещало платье, и кинулась в переднюю. Дина устремилась за ней.
В передней Вадим уже в пальто растерянно искал Наденьку, а когда увидел ее, задыхаясь, сказал:
— Идем, скорее идем!
— Сейчас, Вадик, — с лихорадочной быстротой меняла Наденька туфли на сапоги, а Дина успела спросить:
— Ну, как тебе мой?
— Красивый, но, прости, по-моему, глупый.
— Подумаешь! Для мужчины это не имеет значения.
На улице было холодно, мелкий, острый снег тысячью иголок вонзался в лицо.
— Поедем на такси, — предложил Вадим.
— Нет, лучше пойдем пешком, — сказала Наденька, хотя она и любила ездить в машинах.
Она крепко взяла Вадима под руку, и они долго шли молча.
— Теперь все, — сказал Бескозырный, — теперь он меня в Союз не примет.
— Чепуха! Вот у нас в одном ателье искалечили платье жене большого начальника. Она сердилась, ногами топала, заведующая вся дрожала, а потом обошлось: эта заказчица снова к нам пришла.
— Ну, зачем я купил эту книжку? — горестно произнес Бескозырный. — Лучше бы золотое перо, хоть это — пошлость, но вреда от него бы не было.
— Ты купил эту книжку? — жалостливо посмотрела на мужа Наденька. — Не сочиняй! Это я затащила тебя в книжный магазин. Я виновата.
Бескозырный, взглянув на жену, улыбнулся, подумав, что она — лучшая из жен на свете и что нужно будет написать статью о том, как еще не раскрыт образ жены в художественной литературе.
Через две недели Афанасий Ильич позвонил Бескозырному:
— Добрый день, Вадим, вы свободны сегодня вечером? Можете прийти ко мне в семь часов?
— Простите, Афанасий Ильич. Конечно, я свободен, но куда прийти?
— Как куда? Ко мне домой. Адрес помните? Или забыли после того, как я на вас страха нагнал?
— Помню, Афанасий Ильич.
— Только не опаздывайте, люблю точность, — Устюжанинов положил трубку.
Наденька, бывшая при этом разговоре, так волновалась, что у нее дрожали губы.
— Я пойду с тобой, Вадик, — решительно сказала она.
— Это еще зачем? Мама ведет мальчика в школу.
— Не шути, он может опять наговорить тебе что-нибудь такое, ты разволнуешься… А мне дорого твое здоровье.
— Глупенький Надюш, — обнял жену Бескозырный. — Здоровье?.. По-моему, когда человек начинает думать о своем здоровье, значит он уже стар и ему лет сорок, не меньше. Мне еще далеко до этого. Все будет в порядке. Конечно, Афанасий Ильич — лев, но я не заяц, — сказал он, не без страха подумав о встрече с Устюжаниновым.
Ровно в семь Бескозырный пришел к Афанасию Ильичу. Дверь открыла Дина. Она была в пальто и шляпе. Рядом с ней стоял очень высокий и очень тощий молодой человек.
— Привет, Вадик, — сказала Дина, — это мой Сашенька, восходящая звезда физики.
Бескозырный, назвав себя, пожал руку Сашеньки, не почувствовав ее, и подумал, как широк диапазон «моих» у Дины.
— Мы уходим, — сказала Дина.
— В кино?
— У нас это называется в кино, — засмеялась Дина. — Иди к отцу в кабинет.
В кабинете Устюжанинов вышел навстречу Вадиму, пожал его руку своей еще сильной рукой и сказал:
— Пришли, не побоялись, садитесь вон туда.
Они сели за маленький столик, на котором стояла бутылка коньяка, две рюмки и ваза с апельсинами.
В дверь осторожно постучали:
— Входи, входи, птичка.
Вошла Татьяна Ивановна, внося поднос, на котором стоял кофейник и две чашки. Вадиму показалось странным и чуть смешным, что Устюжанинов называет пожилую, полную женщину птичкой, но он подумал, что, может быть, так же он будет называть Наденьку, если они доживут…
— Познакомьтесь, — сказал Афанасий Ильич, — это моя единственная на всю жизнь жена Татьяна Ивановна, а это один из самых злейших критиков на свете Вадим Бескозырный.
— Очень рада, — сказала Татьяна Ивановна, протягивая Вадиму маленькую руку. Он пожал ее должно быть слишком сильно, потому что женщина чуть поморщилась. Он также заметил, что она бросила невольный взгляд на полную бутылку. Афанасий Ильич, поймав этот взгляд, шутливо пропел:
— Уж я не тот, что некогда я был… Иди, у нас разговор специальный.
Глядя вслед Татьяне Ивановне, Бескозырный подумал, что она чем-то похожа на Наденьку, хотя они были такими разными.
— Приступим! — сказал Афанасий Ильич, наливая коньяк по рюмкам. — Чокнемся за продолжение знакомства.
Выпили. Афанасий Ильич гораздо легче, чем Вадим.
— Ну, а теперь к делу, — сказал Устюжанинов, взяв со стола злокозненные «Круги по воде».
— Афанасий Ильич, это не я… — начал Бескозырный.
— Молчи! — прорычал именитый поэт. — Я вот эти две недели читал книжку и твои заметки. Малость остыл, подумал и увидел, что многое здесь справедливо, горько, но справедливо. Вот, слушай и суди.
Тут Устюжанинов стал разбирать пометки, сделанные на полях, обсуждать их строго, как будто речь шла не о нем, а о ком-то другом, соглашаться с ними и отпускать по своему адресу нелестные суждения. Отложив в сторону книжку, он наполнил еще две рюмки, без слов чокнулся с Вадимом и продолжал говорить:
— Да, честно сказать, много я тогда мусора писал, но ведь знаешь, молод был и деньги нужны, а когда пишешь и о деньгах думаешь, это скверно получается. Ну, хорошо, я глуп был, неопытен, и все, что писал, мне хорошим казалось. А что же они, эти критики, не замечали. Жалели молодого? Пусть так? Но ведь я и потом некоторые из этих стишков переиздавал. Тоже хвалил Термос наш преподобный. А ты вот правду сказал.
— Афанасий Ильич, это не я, — умоляюще произнес Вадим.
— Опять ты за свое! — рассердился Устюжанинов. — Боишься меня! Ладно, пускай не ты. Ну а скажи, согласен ты с этими заметками?
— Согласен, — тихо, но мужественно сказал Вадим.
— Молодец! — похлопал его по плечу Устюжанинов. — Честный и смелый. Такие люди нужны нам. Давай за тебя, за твое будущее, — налил он еще по рюмке.
— Афанасий Ильич, — стесняясь, сказал Вадим, — не могу, не привык.
— Не привык, — улыбнулся Устюжанинов, — а я в твои годы…
И осушил рюмку один.
Прозаик Ярослав Иванович Копьев созрел для повести.
Все было продумано: идея нового произведения, конструкция, характеры, пейзажи, диалоги. Оставалось сесть за стол и писать. Обстановка благоприятствовала творчеству — сын Костик находился в строительном отряде, жена Варвара Михайловна — на службе, сосед сверху, пианист, уехал на гастроли, телефон отключен.
По привычке плотно затворив дверь кабинета, Ярослав Иванович открыл ящик письменного стола и хотел достать оттуда стопу шведской бумаги. На этой бумаге он писал все заметки, наброски, рукописи, предназначенные для перепечатки. Шведская бумага была его талисманом. Именно на такой бумаге он в свое время написал повесть «Вверх да вниз, да обратно», принесшую ему первый литературный успех, за которым вскоре последовала известность.
