XXV
Робинет откинулся на спинку дивана, Дависито, и его потное лицо сияло мальчишеской радостью. Я струсил тогда, Дависито, и не признался, что все видел сквозь замочную скважину, — во-первых, после его признания это уже потеряло смысл, и во-вторых, это сильно взбесило бы Робинета, а я начал подозревать, что он захочет преумножить свою славу, порешив и меня тоже. Я сосредоточился только на том, чтобы успокоить его, и не скрою, Дависито, что всем своим видом старался выказать не просто понимание его поступка, который он выдавал за самый что ни на есть разумный, но даже восхищение им. Блондинка ходила от столика к столику, пела, и от журчания ее голоса мне хотелось жить. Я вдруг спросил:
— Почему вы от меня бегали?
Робинет улыбнулся и сказал:
— Сегодня исполняется двадцать пять лег с того дня, пришлось привести вас сюда для завершения круга. Пора все расставить по местам. Круг замкнулся; а узнал я вас в неподходящем месте в неподходящее время. Поэтому пусть вас не удивляет моя бесцеремонность по отношению к вам, и прошу извинить меня за гонки, которые я вам устроил в подземке. Я ведь как думал: «Нет, только не здесь; все должно вскрыться на месте событий. Ленуар поедет за мной во Францию».
Я подумал: «Какой там к черту круг! Я здесь по чистой случайности». Вдруг я заметил, что Робинет шарит в бумажнике. Он резко выдернул оттуда грязный, неаккуратно сложенный листок, исписанный нервным почерком. Протянул мне и сказал:
— Вот мое признание, Ленуар; в префектуре оно колом им встанет. В архиве лежит дело о самоубийстве художника Ленуара, застрелившегося утром 25 ноября 1922 года. Теперь все придется перекроить, где стояло «А» — поставить «Б», переписать протокол, охаять судмедэксперта. Все из-за меня, Ленуар, и над такой шуточкой их смеяться не потянет. В глазах Робинета, Дависито, вдруг засквозила бесконечная усталость. Он утомленно глянул на артистку и, еле ворочая языком, спросил:
— А что, Ленуар, только честно: много бы вы дали, чтобы поцеловать ее в губы?
Я сильно закашлялся, потому что Аурита воззрилась на меня, словно говоря: «А ну, сколько?» И тогда Робинет грузно поднялся и объявил: «Я ее поцелую. Имею право — это мое последнее желание». Он прошел по пустой танцплощадке прямо к блондинке, ухватил ее за талию и впился в губы, словно умирающий от жажды. Это было так дерзко, Дависито, что мы остолбенели на своих местах, оркестрик смолк, и над нами нависла жуткая тишина. Все оцепенели, пока красавица, пытаясь освободиться от жадной непреклонности Робинета, не издала сдавленный крик ужаса. И жизнь вновь закипела, все пришло в движение, мы повскакали с мест, и в этот миг Робинет оставил девушку, шагнул на середину площадки и поднес правую руку с чем-то черным ко рту: прогремел страшный выстрел. Я увидел, что он рухнул, Дависито, и, кинувшись к нему, успел заметить, что Аурита тоже рухнула на диван, и застыл в нерешительности, а потом вернулся к ней, смочил платок в пиве и стал промокать ей виски, пока она не пришла в себя.
Потом было много суматохи, Дависито, всяких дознаний и допросов и прочих заморочек с префектурой, но ничто уже не могло воскресить Робинета, и, хоть мне и противно было лить воду на его мельницу, чтобы он прославился благодаря своему преступлению, пришлось это делать — во-первых, чтобы отмыть память об отце от позорного пятна самоубийства, и, во-вторых, чтобы нам с Ауритой безболезненно выкарабкаться из передряги. И как Робинет и надеялся, про него стали судачить и раздувать его поступок, и мне делалось тошно от мысли, что его останки сейчас на седьмом небе от радости там, в могиле. Но потом я думал: «Робинет был умалишенный. Нет никакой вечной жизни, это все он себе напридумывал. Мракобесие, и все тут».
Когда мы вернулись домой, мне стало уже гораздо спокойнее, и ганглий начал опадать, пока не превратился в почти незаметный узелочек, и я снова стал ходить в контору и, хотя поначалу решил ничего не рассказывать про папу, чтобы не способствовать печальной славе Робинета, потом все же проболтался, Дависито, и не то чтобы ради папиного доброго имени, — тут и так никто не знал, как он умер, — а просто из глупого желания похвастать своими приключениями. Я всем все рассказывал и наслаждался, когда слушатели крякали от удивления, но все же в те дни, Дависито, я очень тревожился за Ауриту и моего ребенка, ведь известно, что сильные переживания в таком состоянии могут плохо сказаться, и все время спрашивал Ауриту: «Ты как, хорошо?» А она отвечала: «О, гораздо лучше, чем раньше!» И точно, Аурита вроде бы пришла в себя и стала завинчивать зубную пасту и придвигала стул к кровати, чтобы у меня на пиджаке не отвисли плечики. А я все приставал: «У тебя ничего-ничего не болит?» И она отмахивалась: «Сказала же, все в порядке; покоя нет».
Когда подошел срок, я весь извелся и постоянно незаметно наблюдал за ней, стараясь подметить какую-то нервозность или угрожающие симптомы. Но ничуть не бывало, Дависито. Аурита была полна сил, спокойна, и неприятности в По, казалось, не оставили ей никаких дурных воспоминаний. Все же я старался во всем ей угождать, предугадывал ее желания, а если она заводила речь о Робинете, менял тему, чтобы она не думала про те трудные времена, но она сердилась: «А можно узнать, почему ты обращаешься со мной, как с ребенком?» Потом, как обычно бывает, все слишком затянулось, и я уже стал сомневаться, что это ребенок, и в конторе тревожился и места себе не находил, а Санчес мне говорил: «Не дрейфь, моя жена же с ней».
Как-то утром меня вызвал директор и очень любезно усадил в белое кресло для посетителей, справился о моем здоровье, узнал, заплатили ли мне отпускные, как положено, и под конец спросил: «Скажите, Ленуар, правду рассказывают про вашу поездку во Францию?» Я, немного смущаясь, изложил ему всю историю, а он все выспрашивал подробности и всякий раз говорил: «Мать моя родная, невероятно!» А я говорил: «Точно, сеньор директор». И вот представь себе совпадение, Дависито: выхожу я из кабинета директора, а ко мне подходит курьер и говорит: «Сеньор Ленуар, вас к телефону». Беру я трубку и слышу, как Лола, Санчесова жена, говорит, что Аурита родила мальчика и девочку. Я переспросил: «Двоих?» Лола была очень взволнована: «Ага, двоих». У меня свело живот, Дависито, и я сказал: «Но они нормальные, все на месте?» — «Ну конечно! — воскликнула Лола. — Такие красавцы». Я совсем сбился с толку, Дависито, все благодарил и благодарил Лолу, и мимо проходил Фандо, и я повесил трубку и сказал ему: «Я, Фандо, стал отцом: мальчик и девочка». Он сказал: «Браво, Ленуар!» Потом он повернулся ко всем и объявил: «Ленуар стал отцом и матерью. Так держать!» И все меня окружили, и обнимали, и поздравляли, а я в конце концов сказал: «Пустите меня, пожалуйста. Мне надо их повидать».
Я бежал по улицам, Дависито, и мне казалось, что день нынче праздничный и все вокруг полно света, любви и нежности, и мир прекрасен, счастлив и добр к нам, и в сердце моем, Дависито, плескалось море разливанное тепла.
Господь, уйми печаль мою, тебе ли не знать, о чем я…
Я не понимаю, месье (франц.) (Здесь и далее — прим. перев.)[14]
Я не понимаю, мадам (франц.)
Но тут ничего нельзя… (франц.)
«Все время прямо до Сан-Жака. А там спросите» (Франц.)
— Добрый вечер, мадам… — О, добрый вечер! Есть же лифт (франц.)
— Вот ванная (франц.)
— Вы найдете свою комнату?.. — Я не понимаю, мадам… — Да, да, мадам (франц.)
«Это рядом» (франц.).
— Кто вы такой?.. — Ах, милый Ленуар!.. Как ты вырос, сынок… (франц)
Хорошо, сынок… Пьер умер… Была война, сынок (франц.)
«Мадам Лувуа, почту!» (франц.)
«Как жизнь?» (франц.)
«А, испанец!» (франц.)
