У меня был адрес пансиона, потому что я заранее написал тетушке Кандиде, и она же мне прислала адрес дома, где мы раньше жили. Поэтому, когда мы шагали по бульвару Пирене, я чувствовал себя спокойно, как будто все уже было предрешено. Мы брели медленно, любовались мансардами и не боялись, что о нас могут подумать. Останавливались на перекрестках и разбирали таблички с названиями улиц и на углу улицы КордеЛье спросили у какого-то старичка, как пройти на улицу Дюплаа, а он сказал: «Tout droit jusqu’à Saint Jacques. Une fois là, renseignez vous» [4]. Я покрепче ухватил Ауриту под руку и прошептал: «Я не понял». Она рассмеялась и сказала: «Все время прямо до Святого Иакова. А там посмотрим».
Аурита вроде бы совсем избавилась от своих обычных хворей, а на меня снизошло умиротворение, словно угадывавшаяся близость Робинета придавала мне сил. Незнакомый город сближал нас с ней, и последние, так сказать, тучи, омрачавшие наш мирный очаг, рассеялись.
На площади Альберта I был скверик, а в нем — деревянные скамейки, а на них сидели самые настоящие юноши и девушки и целовались и обжимались, как будто им холодно. Посреди скверика стояла статуя Альберта I, но без Альберта I, потому что немцы умыкнули памятник на переплавку. Пьедестал выглядел как-то сиротски с надписью «Альберт I», будто дурная шутка, будто этим хотели сказать, что Альберт I был просто пшик, несчастное, унылое ничтожество. Однако пыла юношей с девушками такие мысли не охлаждали, и, глядя на их страсть, я задавался вопросом, Дависито, как такое может быть, что последние два года население Франции только и делает, что сокращается.
Так мы добрались до пансиона с огромным парадным без света и захламленным задним двором с гаражами. Я подумал, что там, наверное, ночует немало «ситроенов», «рено» и «пежо» с неяркими желтыми фарами, разъезжавших по тамошним улицам. Справа шла вверх темная лестница, и, когда мы стали подниматься, Аурита сжала мой локоть и сказала: «Я боюсь». Я кисло улыбнулся и сказал: «Вот еще глупости!» Но в глубине души и сам боялся и вглядывался в темные углы, словно ждал, что в любой момент оттуда выскочит Робинет.
Мы позвонили в колокольчик, вспыхнул свет, и в дверь выглянула очень чистенькая опрятная старушка, а мы с Аури-ой — как сговорились — сказали хором:
— Bonne nuit, madame.
Она ответила:
— Oh, bonne nuit! II у a un ascenseur[5].
Мы вошли, и Аурита уселась в плетеное кресло, а старушка глядела на нас дружелюбно, но непонятливо, и мне стало смешно смотреть, как Аурита пытается пробиться сквозь нехватку слов; но, в конце концов, старушка поняла, что мы от нее хотим, а я понял ее, когда она спросила, не испанцы ли мы, и это меня здорово подбодрило.
Аккуратная старушка показала нам комнату с двумя балконами на улицу, огромной железной кроватью, шкафом, двумя мягкими креслицами, нерастопленной печкой и умывальником за широкой выцветшей ширмой. С балконов были видны парочки, милующиеся под призраком Альберта I, и я смотрел на них, когда старушка нас позвала, и мы вышли следом за нею в коридор, а она отворила дверь и сказала:
— Voici la salle de bain [6].
Я тихонько спросил у Ауриты: «Что?» Она шепнула: «Ванная». Мы вошли, и я удивился, что ванная укрыта брезентом, и неприятно было видеть, что деревянный стульчак треснул спереди, как будто туда садился какой-нибудь громоздкий постоялец. Аккуратная старушка обернулась ко мне и сказала:
— Saurez-vous retrouver votre chambre?
И я смешался, потому что не понял, и ответил:
— Je ne comprend pas, madame.
Но Аурита быстро сказала:
— Oui, oui, madame [7].
Старушка вышла, оставив нас вдвоем, и тогда Аурита окинула взглядом ванну и сказала: «Мне в этом доме страшно». В этот миг в ванне что-то взметнулось с железным гулом, брезент с одной стороны встопорщился, и Аурита страшно закричала и уткнулась мне в грудь, плача и дрожа, а я не выдал своего страха, как и подобает мужчине, но, пока из дырки в брезенте не показалась морда кота, не успокоился и кишки у меня на место не встали. И сказал сдавленным голосом:
— Глупенькая! Это же просто кот.
Аурита громко расхохоталась, вытирая слезы, а я подумал, что такие потрясения нашему малышу совсем ни к чему.
Мы умылись в комнате и развесили в шкафу вещи из чемодана, а потом Аурита призналась, что хочет сходить в театр; мы спросили у старушки, где можно посмотреть что-нибудь стоящее, и она сказала, что в Пале-д-Ивер выступает весьма забавная и остроумная комическая труппа. Мы узнали, как добраться до Пале-д-Ивер, и вновь пустились, Дависито, обходить улицы и читать таблички, и у меня сдавливало грудь всякий раз, когда я читал новую табличку, все надеясь, что это уже рю Сервье, цель тогдашней нашей вылазки.
Мы поднялись по ступеням Пале-д-Ивер, и Аурита шепнула мне на ухо: «Вот это роскошь!», а какой-то малый, отиравшийся поблизости, подошел и спросил по-испански: «Отогнать машину, сеньор?» Я осмотрелся, Дависито, и спросил у него: «Какую машину?» — «А-а», — протянул он холодно и удалился. А внутри со мной приключилось то же самое, что в первый раз, когда я увидел Робинета, то есть я хочу сказать — все это великолепие и сияние не казались мне в новинку, а казались чем-то из моей прежней жизни, которой я толком не помнил. Я оглядывал игорные столы в вестибюле и сверкающие танцплощадки и даже концертный зал с каким-то благодушным снисхождением, как заново встреченного старого знакомого.
На сцене были парень, наряженный первооткрывателем, весьма привлекательная молодая барышня в бикини и шаткая палатка в левом, но это как посмотреть, углу. Зрители очень смеялись над тем, что артисты говорили друг другу, но я-то не понимал, Дависито, и осматривал ложи, желая узнать, с чего это все так хохочут — на мой взгляд, бессмысленно и нелепо. Девица в лифчике особо старалась, как нарочно палила скороговоркой, и чем дальше шел спектакль, тем больше голова у меня как бы наполнялась дымом, я бы вот-вот — и взорвался, и хохот вокруг задевал меня так, будто смеялись надо мной, и клянусь тебе, Дависито: никогда, никогда в жизни я так живо и больно не чувствовал себя посмешищем. Я исподтишка посматривал на Ауриту и увидал, что и она сидит как дурочка, вскипел и сказал: «Пошли, что ли?» Она не заставила себя уговаривать и поднялась, из чего я заключил, Дависито, что ей тоже не очень-то интересны разговоры первооткрывателя с красоткой в бикини.
В вестибюле играл оркестр, и несколько пар танцевали. Я подошел к рулетке и сказал Аурите: «Попытаю счастья». Она ответила: «Смотри, осторожнее, милый». Но мне хотелось испытать то волнение от игры, что сгубило папу. Я несмело придвинулся к столу и поставил на восьмерку, чет, а выпал нечет, и снова поставил на восьмерку, чет, а выпал нечет, и в последний раз рискнул и поставил несколько франков на восьмерку, чет, а выпал нечет, и прилично одетый плотненький малый смел мои фишки вроде как игрушечной грабелькой, не успел я и глазом моргнуть. Это мне пришлось не по нраву, Дависито, потому что я на фишки обменял купюру в тысячу франков, а неразумно было так швыряться деньгами, которые еще моему сыну пригодились бы. Я снова насел на Ауриту: «Пойдем уже?» И удивился, когда она опять сходу согласилась: «Пойдем, — сказала она, — я спать хочу».
Аурита проснулась смурной и разбитой и все утро не вставала с постели, а я пристроился рядом с ней читать «Ле Зюдуэ». После обеда я предложил ей вздремнуть, пока я прогуляюсь по рю Сервье. Старушка мне уже успела подсказать: «C’est а cote»[8]. Аурита, опять же, сказала: «Я уже не боюсь, правда». А я думал: «Откуда мне знать, что я встречу Робинета?» Но в глубине души надеялся, что какая-нибудь мелочь наведет меня на след, ну а на худой конец, Дависито, я успокаивал себя, что эта перемена обстановки пойдет на пользу моему ганглию и нервам моей жены, и в любом случае две премии вперед не окажутся выкинуты на ветер.
Рю Сервье шла почти параллельно улице, на которой стоял пансион, и чем дальше я шел по ней, тем сильнее волновался, Дависито, и силился вновь пережить что-то, что уже было и отдавалось в душе, но не мог. Я твердил себе: «Вот это мне знакомо, это мне знакомо». Но на самом деле, Дависито, ничего там не было мне знакомого, а думал я так, чтобы подстегнуть подсознание, да без толку. Я подходил все ближе к нашему старому дому, и у меня сводило желудок и слабели коленки. Я остановился у какого-то бара и долго к нему присматривался. И думал: «Ну вот, взять этот бар…» Но ни к чему, кроме еще пущей тревоги, это не привело, и поэтому я вошел и заказал коньяку. В углу радиоприемник журчал «Сену». Вся Франция тогда пела «Сену», и мне эта музыка нравилась, Дависито, легкая и печальная, она брала за живое.
Сердце мое бешено билось, когда я вошел в парадное нашего старого дома, Дависито. Я думал о тебе, о папе и о маме и о том, что тут мы уж точно не были счастливы. Посреди парадного я остановился и еще раз внимательно все оглядел, как это делают обычно в музее. Вдруг я увидел прямо перед собой какую-то даму и, словно кто-то дернул меня за язык, вскричал:
