Только после того, как папа меня приласкал, я стал по-настоящему видеть и слышать. Набрав голубого цикория, я срезал отдельно цветы, листы и стебли. Принес я и живокость, хотя она и не имела такой врачующей силы, как например, голубой цикорий. Лобелия,[48] росшая вдоль вербовой живой изгороди и за ней, цветущая лиловыми колосками, была тоже ценной для папы. Я это знал. И кроме того, мне удалось найти целый сноп крупного зверобоя. До самого вечера таскал я разные травы, приносил спорыш, цветы одуванчика, деревей,[49] нехворощ,[50] армузу. Отец был очень доволен и даже сказал Прабе, что надеется в будущем меня научить траволечению. Работа эта меня веселила особенно, потому что отца постоянно отрывали, увозили на хутора, в Красный Кут, на Вишневую Заморочь или на Донские Хутора. Кругом была степь без конца-краю, а версты — кто их считал? Выедут на полдня, а вернется отец только перед вечером. Между тем, я уже наносил разных трав. Отцу и разбираться не надо. Он на другой день, бывало, уже мог с травами работать.
Помогала мне и Праба Варвара. Она всякую траву знала досконально и немедленно сообщала: “Это ты хорошей травки принес! Ее смешать с смородинным листом, огуречной травой, и в бутылку, пусть настаивается, больную печенку поправляет”. И перебирая траву, добавляла: “А это — вязель. От болезни почек… И эта трава — желудочная”. Праба удивлялась, как я на эти травы набредаю, ведь мал еще и всему научиться не мог. Но я недаром за всем зорко смотрел, и уже походя, одним глазом видел горечавку, или евфразию. Раз покажут, и уже помнишь, не забываешь. Незаметно для самого себя, я стал помогать отцу, а скоро был и настоящим знатоком!
Белая, или глухая, жгучая крапива, яблочный, вишневый, тополевый лист, терновый цвет и лист, земляничная зелень, бузина — цветы и сухие ягоды, листва черники, коричневого шиповника, желтого цикория, донника, сливовый лист, грушевый, — всего приносил я вдоволь. Теперь отец уже требовал, чтоб я приносил побольше, что не всегда удавалось. Ведь лекарственную траву найти надо!
Пойдешь в такой бок, где совсем ничего нет, но этого ведь заранее не знаешь. Ну да все равно, если не то, так другое попадалось. Но что было тяжеловато, так это — тащить траву на себе! Бывало, что и за пять верст уйдешь, а поздней весной — жарища! Хочется пить, да негде воды достать. И небо — синее-пресинее, полно зноя.
В саду все шло, как полагалось. Сновали по всем тропкам черные и рыжие муравьи, шли обратно с тяжелой ношей, тащили мясистого червяка, и как только тот приходил в себя, бросали, быстро жалили и отскакивали в сторону. С каждым укусом червяк вяло извивался. Видимо, силы покидали его. Наконец муравьи запрягались в работу и снова тащили его дальше. Вот уже вход в муравьиный город. Там они на свою жертву напали сразу десятками, стали ее рвать на части, и каждый кусок свежинки тащить внутрь. На зиму! Пчелы несут мед на зиму, осы — все, кому не лень.
Вот созрели скороспелки святого Ивана, беленькие, прозрачные и удушающе пахнущие яблочки. Когда смотришь на свет, в середине темноватые зернышки видны! Это наши домашние яблоки. Сушить их нельзя, есть — до Спаса нельзя, а из них варили чудное, душистое варенье, тыкали ножом, вырезали глазок, бурой кучкой торчавший снизу,[51] а хвостик оставляли, и так целиком опускали в сироп. Надо было заставить вскипеть — и сейчас же в банки, завязать пергаментной плотной бумагой, и — в провизионную, в темный угол. Туда же шло земляничное варенье с ромом, клубничное, зеленое из молодой травки с лимоном, чудеса, а не варенье! Розовое с лимоном, лимонное, апельсинное, ореховое с прошлого года, кизиловое, из крыжовника, смородины, бузинного, липового цвета, жасминное, из белой акации, вишневое, черешневое с лимоном — стоит попробовать хоть раз! Абрикосы, персики, яблоки, груши, айва, малина, даже — канталупа[52] в густом сиропе, белослив, шиповник, терен,[53] ежевика — вишь, какие варенья у нас были! А кроме них — морсы, наливки, маринованные вишни, виноград, медовые варенья, все, что Бог сладкого послал, из всего делали варенье, пастилу, повидла, и особенно из терна, или черемухи. Эти повидла были так хороши, что все восклицали: “А-а-а!” Вот такие повидла! Была и заветная малина-матушка, залитая медом. За ней надо было следить, чуть начнет бродить, сейчас же ложку глицерина, и — на лед! Малина и перестанет бродить. Нужна она была при простуде: ложки две съешь, горячим чаем с лимоном и ромом запьешь, хину проглотишь, а наутро — как ни в чем не бывало, вскочишь, простуды и нет! Летняя сила в этой малине. А если сразу простуда не пройдет, надо звать доктора, потому что молодец может захватил воспаление легких, или плеврит. Это мне и отец сообщал. Незаметно для себя, я изучал лекарства, а с ними — и болезни. Позже, уже на факультете, я отличался и как диагностик, и терапевт.
Вечерами, когда, бывало, зайду в залу и увижу в полутьме сверкавшие бутыли, мне казалось, что я Бог весть какую науку постигаю. Когда же мне было лет пятнадцать, я знал решительно все по нашему траволечению. Ну, конечно, разные бразильские травы, как “сальсапарей”, “ипекаккуанна”, или “ябораиди” я знал, но растущими их никогда не видел. Наши же степные травы, очанку, золотысячник, годун-траву, валерьяну, девясил — с закрытыми глазами мог найти, собрать и запасти впрок. Сушить не всегда удобно. Гораздо лучше делать тинктуры. Они держутся годами, а некоторые, старея, становятся еще лучше, крепче и действуют сильнее.
Ну, и отец мной был доволен, и уже ни разу у нас столкновений не было. На деле, конечно, я тоже подрос и уже лучше понимал окружающее, а Михайло просто подтвердил: “Ну-у-у, теперь мы с тобой… эге-ге! Покажем, коли надо будет!” Последнее меня особенно порадовало. Как же! Мы — покажем!
Лето каждый день нарастало, прибывало овощей, зелени, фруктов, становилось жарче, было больше мух, мотыльков, жуков. Маленькие, пушистые цыплята подросли, вошли в перо; стали длинноногими и чуть видные петушки, с голыми шеями, уже задорно прыгали друг вокруг друга, дрались или старались запеть, да срывались на “ку-ка!”, вместо могучего петушиного клича. Печальная была их судьба и краткая жизнь. Их нещадно истребляли. Чтоб куры хорошо неслись, нужны были два-три петуха, в роскошном пере, как Иван-царевич, а не тридцать! Они друг другу жить не дадут, станут сами шелудивыми, и еще худшими будут цыплята.
Точно также пошла борьба с голубями. Они-то “Божья птица”, да если их чрезмерно много, так это — беда. И то, когда подходит жатва, мы их закрываем на чердаке и не выпускаем на волю. Михайло накрошит свежей зеленой травы, мы ее снесем на чердак, поставим корыто золы с песком, чтоб голуби могли купаться, поставим поилки с водой, зерна, мелкого гравия, и — сидите там! Нельзя же, чтоб птица расхищала урожай крестьянский. Зерно было всякое: пшеница, ячмень, рожь, овес, кукуруза, семечки (подсолнух) и подорожник. За сутки они съедали всю траву и утром жадно накидывались на свежую. Поедали они и рыбу, какую, с костями, перемешивал Михайло, или мясные остатки. Голубь ведь весьма всеядная птица. Он может поедать хлеб, мелкие сухари, зерно, кашу, кусочки мяса, сала, огурцы, арбузы, картошку, все, что можно съесть! Да, еще мелкий гравий подглатывает, для пищеварения. Дай человеку толченого кирпича, заболеет, а им — ничего, да чтоб еще кусочками был! Он в желудке им помогает зерно перетирать.
Вот так все шло, и вдруг зацвели зверобой, деревей, донник, а земля посохла, растрескалась, на огороде стала желкнуть огудина,[54] пожохла, повяла.[55] Первые огурцы были недомерками, с желтым пятном. И тут грохнула первая гроза! Целый день плескался дождь, взбивая пузыри на лужах. Все посвежело, зелень ожила, зазеленела, цветы, поникнувшие было, поправились. Голубей выпустили, и они бродили по лужам. Утки с наслаждением сидели в лужах и делали вид, что плывут.
Пришло ясное лето!
Сегодняшним утром была особая, радостная суета в доме. Выгоняли коров в первый раз на попас. Степь уже была зеленая, цветистая. Спорыш и перей поднялись. Пра-ба басовито говорила: “Теперь пора! Можно было бы и раньше, да тогда скотина больше землю ела, чем траву”. Я однако, чувствовал, что потрудился для наших коровок — как же, каждый день собирал для них крапиву, подорожник, одуванчики. Даже Праба сказала: “Наш молодец старался! Он и коровам, и коням траву носил!” — “С цветами, Праба!” поправил я. — “Да, с крупными, желтыми цветами!” — ласково улыбаясь, говорила она: “Ей, коровке, свежее так вкусно! Особенно, если знает, что от тебя”.
Я помню, чувствовал прилив настоящей гордости.
За амбаром и клуней лежала еще земля, служившая огородом. Летом там были гигантские заросли тыквы, бураков,[56] подсолнухов и земляной груши.[57] Особенно велики были листья тыквы. За ними виднелся маис,[58] и на нем витки зеленой фасоли. Дальше были подсолнухи, огурцы, картошка, бураки, пастернак, сельдерей, капуста, баклажаны, перец, помидоры, лук разных сортов, морковь, петрушка, укроп, цикорий, салаты, крессон и другие травы, чеснок, иссоп, шалфей, эстрагон и опять тыквы. За ними была калина, кизиловое дерево, кусты черной смородины и малины, справа же и слева расли большие бобы, подсолнухи, горох и мелкий, но жестокий перец. Еще дальше тянулись заросли тыквы, огурцов, арбузов, дынь, лука, эшалоты,[59] чеснока и картошки. Чуть дальше уже расли первые яблони плодового сада.
