– Верь, не верь – дело хожяйское. А только придет твой мужик, нежданно-негаданно жаявится. Вот увидишь!
Поверить не поверила Маруся воровке, а сна лишилась… Всю ночь с боку на бок вертелась. Думки разные в голову лезли: и про отца в голод усопшего, и про детство голопузое в ромашковых полях, и про Володьку Быстрова, еще совсем мальчишку, забитого активистами, и про дочку Лидочку, сгоревшую в коклюше, и про мытарства свои, и про Каракалпакию, и про… Не знай про что… Слезами подушку измочила. Только на рассвете задремала, изорвав воспоминаниями сердце…
Наутро, когда семья пробудилась, ночная гостья исчезла. Упорхнула, ворона горбоносая, не попрощавшись.
На столе лежал вязаный пуховой кусок, размером с носовой платок. Да, да, та самая «обманка», на которую Маруся повелась. И деньги. Все до рубля. Вот те на!…
Правда, сперла кой-какую одежу чистую, а лохмотья свои в угол покидала, не утерпела, вишь… Ну, да и Бог с ней!
Вот так у Маруси излишек денег образовался. То, что цыганка вернула, требовалось потратить. Монеты, от которых в душе отказался, хранить невозможно. Они как живые, будто блохи кусают, покою не дают.
Ну и допекли, конечно, деньжата. Пошла на базар – тратить.
А купила Маня такое, такое… в жизни не догадаетесь! Перли-надрывались ту громадину четыре парня, она им литр водки посулила.
Приволокли работяги трофейное немецкое пианино! Ага! Самое настоящее. Старинное такое фортепиано, черное, с бронзовыми подсвечниками, с резьбой на деке, с гнутыми ножками в виде кошачьих лап. Клавиши желтоватые, костяные, чуть треснутые. И стульчик крутящийся в довесок.
Ошарашенная Марь-Лексевна, к тому времени совсем уже старушка, запрыгала вокруг инструмента, как девочка. Засуетилась неестественно: речь бессвязная, слова незнакомые, заикается и хихикает. Не узнать Марь-Лексевну, очумела будто.
А дети, наоборот, стали как два старичка. Учительница всего на свете ловко завернула пониже сиденье, притулилась на краешек, уверенно тронула инструмент, и… полилась «Лунная соната».
Маруся выдохнула с восторгом:
– Шульберт?
Лексевна поперхнулась. Еще бы! Опешил человек:
– Маня! Ты откуда про Шуберта знаешь?
Маруся зарделась, придвинулась поближе и заговорщицки:
– Иван в концерт водил. Представь, выходит, значится, на сцену мужик, как вроде не в себе. Волосы на голове что воронье гнездо. Пинжак длинный со спины, как у попа, тока двумя хвостами висит. А в штанах, чисто шило, неймется артисту. Ну, сел, конечно, раскорячился и давай тренькать перебором, не хуже твоего. Тока ты вот пряменько сидишь, а его будто кондрашка бьет-лохматит. А Ванька мне шепчет на ухо: видал, как ладно играет! Только, говорит, не рикмично. А чего эт – «рикмично», не знаю.
Чтоб Марь-Лексевна в голос хохотала, чтоб в ладоши хлопала, чтоб ногами дрыгала – это уж слишком! Вот как на людей музыка-то действует!
А тут и Генка голос подал:
– И зачем нам этот гроб на колесиках? Лучше б велик купила!
Маня строго:
– Велик – баловство! А это – струмент! Музыка для человека нужная. Всё вместе обучаться станем. Марь-Лексевна за учителя. С кондачка эту науку не взять – дисциплина важна!
– Я не буду по клавишам тыкать! Еще чего! Я летчиком буду. Вон Людка пусть мается.
А глаз у Люды загорелся, нешутейно загорелся. Своенравна! Эта – освоит, как пить дать освоит.
И в это самый момент заиграла «цыганочка с выходом от печки».
И как Маню вдруг чтой-то раззадорит, чтой-то… эх! Сорвала косынку, и ну махать! Сперва бочком, бочком, павой проплыла манерно. А как музыка жахнула, давай плечами – эть, эть, эть! – затрясла «черноголовая». Ногами дробушки пошла выписывать. Юбочкой машет. И-ех! Дети с гиканьем за нею. Да в пляс!…
Ай-ла-лай-ла!
С того дня поселилось в Манином доме веселье…
Вы видели, как варят солнце?
Она, Марь-Лексевна, бабуленька, варит абрикосовое варенье с добавлением персиков. Сперва выковыривает косточки, обливаясь соком, сладким, пахучим. Люда с братцем – помощники. Складывают липкие кусочки в большую кастрюлю. Бабушка литровой банкой, облепленной сладкими кристалликами, отмеряет сахар из мешка, потом лимон мелко рубит – и туда же… Накрывает новой марлей от мух. Настояться должно, говорит, чтоб влага выступила. Гену с сестрёнкой отпускает купнуться в хаус14. Плещутся и ждут… ждут-поглядывают…
Вот! Наконец засуетилась… Ну они, само собой, тут как тут.
Ставит старинный медный таз на газовую горелку и начинает колдовать-помешивать… Жара стоит умопомрачительная… Она не отходит от плиты, терпит, все караулит, чтоб не пригорело, не сбежало…
А детки? Дети, затаив дыхание, ждут пенку.
Вы когда-нибудь пробовали на свежую лепешку – солоноватую, хрустящую – навалить пенную шапку? Рот пошире, и… м-м-м… вареное солнышко…
Пятьдесят четвертый. Конец июня. Солнце прищурилось и умерило жар.
Маруся поливала в палисаднике цветы. Почувствовав пристальный взгляд, обернулась. У калитки стоял иссохший мужик в обносках, с заплечной котомкой. На голове фуражка, козырек в пол-лица.
– Потеряли кого?
Молчит. Стоит, не уходит. Молчит.
– Голодный?
Молчит.
Маруся сходила в дом, отрезала краюху, положила в миску два яйца, помидор. Налила кваса в кружку. Вернулась к калитке. Протянула. Не берет. Молча стягивает фуражку.
Маня отпрянула. Урод! Левый глаз нормальный, правый – без век. Глазное яблоко навыкат, будто в глазницу вставлен воспаленный стеклянный шар. Челюсть выбита. Рот – там, где щеке место, – сбоку, ближе к уху. Редкие седые волосы на голом черепе… Улыбнулся косо. Беззубый…
Молчит.
Господи, такого ужасного калеки она никогда не видела. Руки-ноги вроде целы, зато лицо изуродовано чудовищно…
Маруся, завороженная, не могла оторвать взгляда… А у мужика вдруг как хлынут слезы потоком. Молчит, только по щекам ручьи текут-спотыкаются о шрамы-бугры…
Зашевелил потрескавшимися губами, зашептал неслышно.
– Чего ты? Чего?… – женщина совсем растерялась. – Болит где?
– Ма-ру-сень-ка… – простонал пришелец.
Сердце обмерло. Она его знает. Точно знает… Это… это…
Миска с кружкой покатились по тропинке. Она зажала руками рот, чтоб не заорать на всю округу. Под ногами поплыла земля, в ушах зазвенело, перед глазами мошки… Она качнулась и стала валиться в высокие флоксы.
Мужик выбил калитку, подхватил на руки и усадил на лавку. Маня быстро пришла в себя. Не моргая, уставилась в его разные страшные глаза… И, казалось, перестала дышать.
Гость начал осторожно гладить ее по голове. Заскорузлая рука, без большого пальца, плохо слушалась… Она судорожно сглотнула:
– Быстров… ты?… – Не хватало воздуха. – Володенька!
Он отдернул руку, лег ничком, поджарым брюхом прижался к земле и уткнулся ей в ноги…
А дальше?
Живи, родная, долго и счастливо…
Прощай, Кувшинова Мария Матвеевна!
1 Миски (прим. автора).
2 Ожить, отогреться, опомниться, прийти в себя.
3 Очень красиво (узбек.).
4 Птица семейства фазановых.
5 Река в Узбекистане и Киргизии.
6 Заправочный суп (тур.).
7 Блюдо, поднос (узбек.).
8 Вровень с краями.
9 Здесь: широкий стол с бортиками на низких ножках (прим. автора).
10 Прямоугольная густая сетка из конского волоса, закрывающая лицо женщины.
11 Чертова бабушка (узбек.).
12 Маскировка, чтобы слиться с окружающей средой (прим. автора).
13 Лохмотья.
14 Резервуар для воды в земле (мест. наречие).
