Тысяча верст пустыни во все стороны. И ни души…
Ехали поездом. Маруся, не отрываясь, глядела в окно и всплескивала руками: ой, мамочки! Куда едем?
Порывистый ветер поднимает клубы песка вперемешку со снегом. И вся эта срань мечется, в воронки закручивается, поземкой стелется. Изредка юрты попадаются, саксаулы, развалины какие-то и мусульманские кладбища.
Меж собой люди прозвали тот край – «спецотдел ада». Чего ж вы хотите, климат резко континентальный. Летом – адское пекло, зимой – адская стужа. В придачу: тетушка холера, братец тиф, чума – чертовка и царица Центральной Азии – госпожа малярия!
Ассаламу алейкум! Здравствуйте! Хуш келибсиз! Добро пожаловать!
Зима лютая была, но недолгая. Весна и того короче. Сверкнула-полыхнула пустыня ярко, сочно. Цветы, как перепуганные, выскакивают, чик-чик – переженились, семенами насорили и – брык! – до следующей весны.
Про лето надо подробно обсказать. Оно такое длинное, такое беспощадное. Черная земля становится похожа на старую болячку. Потрескается, края повыгибает, будто все пространство закидано миллионом битых глиняных черепков, не иначе, злой джинн со скуки горшки колотил.
В красной земле живут бродяги барханы. Песок тонкого помола, розоватый, словно морковку на мелкой терке измочалили да высушили. Струится, метет, наползает языками и слизывает все живое. Чистая, красивая смерть.
Хозяева там – москиты, или, если хотите, гнус. Мелкая пакость клубится плотными бурыми тучами, как перед грозой. Не успеешь укрыться – сожрут ко всем чертям.
И еще сухой коварный ветер. Как задует, да порывами, порывами. С ног сшибает, будто бык боднет.
Жили они за городом в вагончике. Маруся добывала пропитание: крупу всякую, кислое молоко, по-ихнему – катык. Варила каши, похлебки, наловчилась печь чуреки. Иной раз доставала свежую рыбу. Нажарит, бывало, на хлопковом масле, дух от нее ажно сладкий. Воду подвозили на арбе в бочках. Пока едут, она уж и закипит, мутная, с песком…
Иван с детства лопотал по-узбекски, как родной. У казаков так принято: где живешь, по-таковски и беседу поддержать сумей. Маня тоже не отставала, подружилась с местными, кой-какие слова каракалпакские выучила. Все удивлялась, народ тот разглядывая.
Мужики рядятся в рубахи навыпуск, штаны в сапоги заправляют и сверху халат-шапан стеганый платком подвяжут и вышагивают. Жара стоит, а им хоть бы хны! Говорят, будто изнутри им так прохладнее. Маня не верила. А бабы и того интереснее наряжаются. Платье-койлек – наша рубаха, поверх безрукавка, под них штаны-ыштан обязательно. Сверху на голову жегде – похожее на узбекскую паранджу, только без чачвана10. Каракалпачки носы сроду не прятали. А уж до украшений охочие – страсть! Монисто, бляхи, подвески какие-то, браслеты, серьги, перстни без счету и еще одно колечко в ноздрю. Ох и звенят-гремят при походке, я вам доложу!
Жизнь там тяжелая, а народ ничего, не унывает. На праздники местные кучкой собираются, и давай песни свои смешливо-хулиганские распевать, перекидываются куплетами, подзадоривают друг дружку, будто споры спорят. На дутаре и кобузе струны терзают, в най-сурнай дуют, в бубен-дэп азартно лупят. Хорошо гуляют!
А Ивану не до веселья. С сотоварищами трудится, расширяет радиосеть, испытывает какое-то изобретение московской шарашки. Чего они там вошкались круглосуточно, даже Маня не знала: военный секрет – ра-ди-о-ло-ка-ция. Какого рожна в пустыне испытывали?! Только придет замученный, сопит в усы, сгорбится, как верблюд, ест, а вкуса не чует. Все психует, что стройка черепашьим шагом движется.
Там и про войну узнали.
Утро было. Иван поднялся, на двор пошел, Маня шебаршила, завтрак готовила. Окликнула мужа, говорит, как умоешься, воду-то не вылей смотри! Она мне нужная. Фуфуньки сполосну. Ванька расхохотался:
– Где ж ты такое слово-то взяла? Фуфуньки! Штанишки надо говорить или пеленки, а то фуфуньки какие-то придумала.
– «Пеленки» мне не по душе. А мое слово веселое, понятное и с запахом. Фу-фу-фу!
В этот момент – вестовой из Нукуса.
Война!
Какими словами начать рассказ о войне? Как объяснить разницу между словами «беда» и «Беда»? Что горе одного – горе, а горе на всех – Горе. Люди делятся на две категории: «пришла беда – надо спасаться» и «пришла Беда – надо спасать».
Не буду рассусоливать – Война!
Иван первым делом побежал в военкомат записываться в добровольцы, а там – от ворот поворот. Бронь на него, оказывается. Зарезервирован для работы в тылу, и точка.
Скандалил.
Снабжение резко кончилось. Все работы замерли. К концу лета пришла повестка: забирают на фронт. Всех забирают.
Маруся судорожно паковала вещмешок, руки тряслись, но не плакала. С того дня, как ушла из деревни, ни разу не плакала. Разучилась.
Дети осадили папку. Старший вертелся и крутился, потом замер, распахнул глазенки, почесал ухо-лопоухо и застрочил:
– Папка, ты на войну идешь? А далеко ты идешь? Ну, тада… тада… пивези мине… мине… пистоетик… и кофеты пивези… и еще, еще ф-фуашку, как у дядь Коли, пивези, – полез за козюлькой, отец шлепнул, Генка губу оттопырил и пальчиком строго: – И пивези кофеты, не забудь! Здо-во-вые кофеты пивези.
Младшая забралась на колени, свернулась калачиком, прилобунилась доверчиво и тихонько сосала пуговицу отцовского пиджака.
Иван встал – пора. Вынул из рамки фотографию, на которой Маруся с детьми. Положил в нагрудный карман, ближе к сердцу. Обнял Маню крепко, до хруста. Взял лицо в ладони и теплыми губами – в щеки, в глаза, в лоб, в губы. Целовал, целовал… целовал… Потом сурово, как приказ:
– Здесь оставаться нельзя, погибнете. Срочно увози детей в Ташкент.
Блохин шел к бортовой машине, полной призывников, решительно и твердо. В последний раз оглянулся – улыбка в пол-лица, ямки на щеках и…
Только пыль-песок из-под колес…
Собирались спешно. На арбе – до Нукуса. Там на вокзале столпотворение. Под погрузку на единственный поезд стояли все двадцать грузовиков Каракалпакии: их собрали, чтобы через Ташкент на фронт отправить. Остальные вагоны были переполнены мобилизованными, несколько открытых платформ, огороженных досками, набили живым скотом. Натолкали столько, что животные шевельнуться не могли. Гражданских сажали в последнюю очередь.
Маруся раскурышилась с узлами и малышней. Как влезть? Доченька повисла хомутом, за мамкину шею уцепилась, ногами под дых пинает. Сынок руку не отпускает, волочется, спотыкается, того гляди, в толкучке придавят, капризничает малец, хлюздит. Народ напирает со всех сторон. Вопли, стоны, тумаки градом. Еле втиснулись в теплушку. Пассажиров – не повернуться. Места Мане не досталось, разместились на полу, на узлах.
А поезд все не отправляют, стоит и стоит.
Целые сутки просидели в душной темноте. Товарняк-то без окон, как душегубка, есть щели небольшие у потолка, толку от них мало. Некоторые сознание теряли. Жару, напомню, никто не отменял. Путейцы все тянули и тянули время, проверяли чего-то, ремонтировали. Дубасят кувалдой гулко – бум! бум! – то по рельсам, то по колесам, матерятся.
Людка-малютка быстро освоилась, щебетала, перезнакомилась с попутчиками, а вот Гена вялый, сонливый сделался. Внезапно – озноб и резкий скачок температуры. Вырвало мальчика пару раз, и, главное, мокрый сделался, как мышь. А потом – понос.
Маня сперва подумала, что дите отравилось или голову солнцем напекло, потому как хватается ручонками за виски и воет.
– Заткни щенка! Навонял, окаянный, святых выноси!
Но тут мальчика опять заколошматило, кончик носа и руки-ноги будто оледенели, мурашки волнами, кожа гусячья, бледная – у покойника краше:
– Мама, мама, холодно, замерзаю!
Синюшный сделался, сердце – тук-тук-тук! – так часто, будто хочет наружу вырваться. Дыхание прерывистое, короткое, как у собачки. Ручки-ножки выкручивает, голову от боли запрокидывает, криком кричит: пить, пить!
Полчаса озноба, и опять жар. По нарастающей, все хуже и хуже… Огнем горит, лицо багровое, одышка, мечется возбужденный. Как давай бормотать несуразное, бессвязное. Бредит. Мамку не узнает. И резко – слабость, будто мороженое растаяло. Растекся… Похоже, отпустило. Мокрый весь, течет с него, будто обмочился – все тряпки насквозь… И мгновенно в сон провалился. Уснул с разинутым ротиком… А рот на глазах обметало, губы от жара потрескались, сплошные болячки-струпья.
Отлежался и вскочил как ни в чем не бывало. Нормально поел, даже с сестрой играть затеялся, а потом опять лихоманка. Мечется без сознания, а как пропотеет, приснет недолго и снова оживает.
Один мордастый мужик увидал такое дело, как заорет:
– Малярия! Это малярия! Гоните суку с выблядком. Она нас всех перезаражает!
Шарахнулся народец от нее, как от прокаженной, завопили: «Заразная! Заразная! Милиция! Милиция!»
