— Женечка… — обомлев, только и сказала Елена, как-то мигом выйдя из уничтожающих разум, волю, гордость, достоинство — рамок навязанной Семеном игры — и войдя, на волнах Крутаковской картавни́, в прибой умной, тонкой, прекрасной жизни — с раздолбайскими прогулками, бульварами, книжками — жизни, казавшейся теперь настолько нереально далекой, что до нее даже и внутренне она не смела дотронуться — после всего этого ада с Семеном.
— Женечка… — повторяла Елена, даже не зная что сказать.
А сама про себя зачарованно говорила только: «Как хорошо! Какое счастье! Не может же быть такого счастья — что он позвонил так вовремя…»
— А я, знаешь, сегодня вечеррром перрреезжаю к Юле́, на Цветной, — весело картавил Крутаков. — Вот, звоню тебе телефон на всякий случай туда дать. Юла́ на все лето в Крррым с хиппанами какими-то шляться укатила. А я там сидеть ррработать буду.
Но тут, после мгновений радости, когда Елене казалось, что изувеченное сердце расправляется, вдруг через несколько секунд гипнотическая какая-то Семёнова заслонка захлопнулась: «Я ведь даже Крутакову не смогу ничего рассказать о Семене — об этом моем кошмарном позоре. Как мне с этим теперь позором жить?! Что мне делать?! Я не могу больше жить… Нет сил жить… Да еще мать…»
— Беррри ррручку, записывай… — подгонял Крутаков.
Не слушая уже никакого града цифр, забарабанивших в трубку, Елена, как будто в секунде от гибели, с чувством, что перепрыгивает с рушащейся тающей льдины, на которой она пыталась балансировать, — на скалу — с которой еще не понятно — удастся ли перебраться на землю — выпалила:
— Через час на Пушкинской. Ты можешь приехать? — выпалила истошно, из последних сил закрывая какие-то внутренние уши сама же от себя и стараясь не думать, что и как Крутакову скажет — и сможет ли вообще пристойно выглядеть: выпалила просто с безумной, почти суеверной надеждой, что всё прежнее, Крутаковское, дружеское, счастливое, бульварное, легкое — вытащит ее из этого заживо сжирающего ее Семёнова ада.
— Ну, вообще-то я тут кое-какие арррхивы еще собрррать с собой намеррревался… — удивился Крутаков. — Может быть вечеррром?… А…? Харррашо, давай встррретимся черррез час. В конце концов завтррра перрревезу всё, ничего стрррашного, — согласился он, не без заминки.
Встретиться они договорились в скверике, в начале Тверского. Но Елена, поошивавшись там, и поглазев у клумбы на раскрытые багровые тюльпаны с черной присыпкой внутри, благоразумно решила бежать от этой флористики куда подальше, прогуляться — и, по какому-то вечному магнитному трюку в толпе, столкнулась с Крутаковым у дальнего перехода, напротив больших пыльных витрин «Наташи» и угрюмого руста сталинского углового дома.
Завидев черную как смоль, небритую щетину Крутакова, Елена твердо сказала себе: «Ни слова про весь этот кошмар. Буду казаться страшно загадочной. Просто…»
— Крррасавица, да ты, кажется, в кого-то влюбилась? — вместо здрасти, спросил, подходя к ней медленным шагом, засунув руки в карманы джинсов, с каким-то внятным состраданием на лице Крутаков.
— Нет, я просто… — из последних сил крепясь, произнесла Елена — и разрыдалась.
Крутаков, ни слова не говоря, уже ловил машину.
— Рррёхнулась совсем, посррреди улицы рррыдать… — мягко заметил он, усадив ее в остановившийся «Москвич». — Цветной, пожалуйста… Или, нет, пожалуй, со Сррретенки вам будет удобнее в перрреулок заехать… Вы уж извините нас за ка-анцерррт, — сувал он через плечо трояк водителю.
На кухне у Юли было подозрительно чисто — и рыдалось, конечно, значительно легче.
Не добредя до кресла, Елена опала на стул, в начале кухонного стола. Крутаков, с какой-то деловитостью, как будто не замечая ее заходящихся, доходящих до икоты всхлипов, с медитативной сосредоточенностью заваривал чай в глиняном заварочном чайнике.
— Сахаррр будешь? — зная, что вызовет улыбку сквозь слезы, нагло спросил Крутаков, иронично на нее зыркнув.
— Крутаков, я знаю, у тебя дела и всё такое… — на секунду как-то пришла в себя и начала вдруг оправдываться Елена. — Я сейчас… — и разрыдалась снова, уронив голову на ладони, а ладони — на колени, и вся сложившись пополам в спазме рыданий.
— Ха-арррашо, силу чувств я уже понял, — подсовывая ей чашку с крепчайшей заваркой под руку, почти пел Крутаков. — Теперррь объясни мне, чем твой герррой пррровинился.
Захлебываясь, и слезами и чаем, а все-таки стараясь изобразить, что, как нормальная, чай пьет, и одновременно давясь словами и чувствами, Елена выдавила из себя что-то про «форму» и «содержание» — и про то, что, оказывается, некоторых людей «содержание» не интересует.
— Бррред какой-то! Какая форррма, какое содеррржание?! Ничего не понимаю! — Крутаков взял от окна верхнюю здоровенную диванную подушку, кинул ее к газовой плите и уселся на нее по-турецки, прямо напротив Елены, со своей чашкой. — Скажи пррроще, пожалуйста. Самыми пррростыми словами.
— Я тебе и говорю просто… — разрыдалась Елена — которой и так уже казалось, по внутреннему напряжению, что вымолвила она Крутакову самое интимное.
— Давай начнем по порррядку. Кто он? Как его зовут?
Уронив опять голову, Елена разрыдалась с новой силой, и Крутаков, догадавшись по интенсивности всхлипываний, что анкетные вопросы не пройдут, сказал:
— Ха-арррашо, сколько ему лет?
— Двадцать четыре… — выплакала Елена, сморкаясь в подсунутый Крутаковым белый платок, который, уже после того, как она высморкалась, оказался Юлиным кухонным полотенцем.
— Ха-арррашо. Уже кое-что. Вы неплохо спррравляетесь со своей ррролью, Уотсон. А скажите мне, что он, сам, лично, говорррит вам о своих чувствах? Вот не ваши, Уотсон, догадки мне излагайте, а факты — что он вам говорррит о том, как к вам относится?
— Я не скажу тебе, Крутаков, что он говорит мне о своих чувствах! — на секунду, с какой-то яростной ясностью и безнадежностью подняв на него глаза, выговорила Елена — и опав опять лицом в ладони, зашлась в такой слёзной икающей буре, что Крутаков аж решился встать и налить ей воды из-под крана.
Глотнув залпом холодной воды, которая как-то гораздо больше, чем обычно пахла хлором, Елена в какой-то смертельной храбрости выговорила:
— Говорит, что каждый раз, когда он меня видит, ему хочется затащить меня в койку.
— Ну, что ж, очень достойное заявление в адрррес пятнадцатилетнего ррребенка. Мне все больше и больше нррравится этот очаррровательный, внушающий доверррие человек.
— Мне вот-вот будет шестнадцать, между прочим, Крутаков… — всхлипывала Елена.
— Я же и говорррю: младенец несоверрршеннолетний. А он — чудесный, милый, интеллигентный, судя по всему, достойнейший человек, ррраз такое выговорррить смог. Чем же тебя он тогда не устррраивает?
Все с такой же яростью взглянув на него, Елена выпалила:
— Я люблю его, Крутаков! Я жить без него не могу! Мне всё не мило без него — всё больно! Вот ты не поверишь, весна кругом, красиво — я вышла сегодня на улицу: мне ничего это не надо без него… А когда мы с ним встречаемся…
И тут вдруг из нее полились слова — Крутаков едва успевал задавать ехидные наводящие вопросы:
— А, понятно: не знал прррежде, что тебе нррравятся молодые люди, пишущие заказные статьи в советских газетах! В какой, кстати, газете? Как его фамилия?
— Какая разница, Крутаков… В «Московской правде».
— О! Чудеснейшее место! Достойнейшее!
— Семён сказал, что это — стёб… — рыдала она.
— Ах, так его зовут Семёном? Завтррра полюбопытствую, вот специально зайду в библиотеку возьму подшивку «Московской пррравды»! А как фамилия? Конечно — стёб! Он еще и очень честный, оказывается! У меня, знаешь ли, есть одна такая подррруга, у которррой брррат — сутенёррр. И когда ей прррямо в глаза говорррят: «твой брррат — сутенёррр» — она стрррашно обижается, и говорррит: «Ну что вы меня обижаете! Мой брррат не сутенёррр — он прррросто ррработает сутенёррром! У него ррработа такая! А так-то он сам-то не сутенёррр, а пррриличный человек!»
По необъяснимой причине ввязываясь в эту как-то исподволь закручиваемую Крутаковым викторину, и пытаясь Семена оправдать, она все больше и больше выговаривалась — и в какие-то секунды ей и самой уже становилось и смешно и дико, от того, что Семен мог ей понравиться — более того: в ужас бросало от мысли, что и вообще она близко к такому совку могла подойти.
— Ясно: значит тебе нррравятся подшепетывающие и подхрррамывающие?! — резюмировал наконец Крутаков, когда, по его просьбе, она попыталась описать манеру Семена говорить и Семёновы повадки — и не успевала Елена обиженно что-то возразить, как Крутаков дурашливо переспрашивал: — А ка-аррртавые тебе, ненаа-а-ррроком, случайно, не нррравятся? Я пррросто с каждой минутой вижу, что шансы мои в твоих глазах повышаются!
