Пьянство как образ жизни на Руси связано с изобретением и распространением крепких напитков. Первопроходцами на этом пути стали монахи Москвы. Используя змеевики, свернутые из бычьих кишок, в качестве возгонных устройств, они изгоняли из хлебного пива бесов и полученное «горящее вино» принимали внутрь, дабы добиться некоего просветленного состояния. Годы спустя, хитрожопые, одержимые наживой купцы перекупили секрет православного винокурения и сделали водку доступной боярам, холопам, юродивым и даже беременным бабам.
Первым русским, заболевшим белой горячкой, несомненно был помазанник-царь Иван Грозный. Как самый задрипанный алкоголик, он начинал каждое утро со стопки водки, а закончил кровавой опричниной, тяжелыми галлюцинациями и убийством отпрыска… От алкоголизма, отягченного сифилисом, умер великий реформатор — царь-западник Петр Первый… Подбирая нужный градус, Менделеев употреблял по штофу самогона в сутки… Все свои шедевры Айвазовский создал после затяжных, похожих на осаду Измаила, запоев… Пил по-черному и Лев Толстой, особенно когда ушел в народ… В пьяном деле, как больше ни в чем другом, российская элита подражала своему народу. Сам народ пил при рождении ребенка, при крещении, на свадьбе, на похоронах, на Ивана Купала, на яблочный Спас, после бани, перед обедом и просто пил зимой. А зима в России долгая… Все сделки и покупки, начиная от продажи Аляски и заканчивая покупкой шнурков, обмывались в обязательном порядке… В гости без двух-трех пузырей ходили только моромои и чмошники, и только чмошники не выставляли на стол ответные полбанки. А если вдруг за полночь стаканы просыхали, гости и хозяева сбрасывались, у кого сколько было, и шли в «пьяный угол»…
Радость и печаль, грех и подвиг — все сопровождалось водкой. Под водкой на Руси подразумевалась и сама родная, и крепленое вино, и коньяк, и самогон, и горькие и сладкие настойки, политура, технический спирт, одеколон. В этом плотном потребительском топе водка держала первое почетное место, а вернее, делила его вместе с техническим спиртом. Пиво и сухие столовые вина в счет не шли, но часто использовались для так называемой «прокладки» и «полировки». Пили везде, где можно было найти скамейку и стол, в кулуарах Дома Союзов, на детских площадках под раскрашенными в ядовитый горошек грибочками. Разве что в армии пить было нельзя, да и то на первом году службы.
Перебирая в уме сомнительные знания и слухи о выпивке, я стремился экстраполировать себя в одну большую неудачу, именуемую историей России, найти и занять свое неброское место среди не свершившихся великих событий, загубленных в зародыше из-за чрезмерного употребления…
Я оправдывал себя артистами и политиками, спортсменами и учеными, но от чувства вины и стыда избавиться так и не смог. К тому же, я небезосновательно предчувствовал месть и расплату со стороны мало-охтинской «крыши» Снеткова и от группы товарищей, именующих себя «Орел и Орлан».
От тяжелых раздумий меня спасла женщина. Женщина с избитым именем Лена. Я познакомился с ней вчера вечером, а сегодня она принесла пиво, сигареты и свежее манящее мясо своего тела, щедро заправленного туалетной водой «Черная магия». Женщины! А ведь я почти разочаровался в них из-за какой-то необязательной Жанны…
Глава 9. КАПИТАЛИЗАЦИЯ ПОЗВОНОЧНИКА
Лена. У нас с нею случился настоящий роман.
Для меня, как для дембеля, было особенно ценно, что инкубационный период изнурительных платонических ухаживаний локализовался в один календарный день.
Тонкие намеки на мраморные гениталии Аполлона в прохладном полупустом Эрмитаже, как бы вынужденные прикосновения к Лениной груди в тесноте общественного транспорта, гитарное песнопение под окнами с переделанным про Лену припевом, неуклюжие стихи, подражания раннему Мандельштаму, сорванные с клумбы цветы — всего этого мне удалось избежать. Как любил говаривать Дима, настоящий мужчина, приглашая даму в театр, думает о том, как привезти ее на квартиру. Я привез Лену домой, минуя разговор о театре. На следующий вечер Лена пришла ко мне опять — принесла пиво и шаверму. Цитадель невинности была взята повторно во вторую внебрачную ночь. На третий день она сварила гороховый суп…
Возможно, что-то во мне притягивало ее. Возможно, даже я целиком. Лена не говорила о своих чувствах вслух, но нашу любовь было слышно не только в комнате Генофона, но и в соседних квартирах.
Я часто думал о ней. В основном эти мысли воплощались в движения, как только она переступала порог моей комнаты. Эти примитивные зоологические желания-мысли вытесняли на второй план параноидальные думы о грозящей опасности со стороны Снеткова, Орлана и прочих орлов.
На пятый день я решился выйти на прогулку в город. Я спрятал глаза за темными стеклами очков, а щеки — за поднятым воротником пальто. Лена сказала, что я выгляжу как киноактер. В ответ я сказал, что она похожа на Мерилин Монро. Довольные собой, мы прошли по Кировскому проспекту до Петропавловской крепости и обратно, за нами никто не следил. На улицах было зябко, темно и пустынно. На обратном пути, убедившись, что наблюдение за мной не ведется, я снял очки и опустил воротник.
На седьмой день Лена предложила помощь в трудоустройстве.
— Что за работа? — попался я в расставленную ловушку. — У тебя на фабрике?
Лена работала на кондитерской фабрике имени Крупской. И, благодаря своей сладкой работе, носила на себе чудесный шоколадно-миндалевый запах, который действовал на меня, как действует на быка пляска тореадора.
— Нет, к нам не надо, — ответила она, нахмурившись. — У нас все мужики — техники, грузчики, разнорабочие, начальники производств — с утра до вечера фруктовую эссенцию пьют. От эссенции — импотенция, аллергия, безумие, морды и руки расчесаны, как у детей в детском саду. От эссенции спиваются быстрее, чем от водки, потому что она сама себе и закуска. На хороших предприятиях мужики, начиная разнорабочими, становятся операторами, техниками, потом мастерами, начальниками цехов… А у нас, кто бы как ни начинал, заканчивают разнорабочими все. Из-за эссенции. Так что я тебя к нам не хочу.
— Я почти инженер, мне эссенция не требуется, — напомнил я Лене.
— Есть возможность устроиться в коммерческую фирму, торгующую импортными продуктами, — продолжила Лена, пропустив мою фразу мимо ушей.
— Где, вероятно, мне, начинающему ученому, придется работать грузчиком?
— Да! А с чего начинать? С директора пляжа? — Лена напряглась. — Сейчас все рвутся в торговлю. Инженеры особенно. Зарплата на порядок выше, чем на заводах, и выплачивают ее раз в неделю, а не раз в полгода.
— У-у, — сказал я неопределенно.
— Инженеры теперь никому не нужны. И мне — в первую очередь.
Я почувствовал, что она вот-вот взорвется.
За стенкой заскребся Генофон, он сопереживал нашей размолвке.
— Не надо, не плачь, я пойду на работу…
В тот вечер Лена была необычайно ласковая и податливая. Осознано или нет, она подготавливала к плодотворной работе мое тело. «Прелюдия для женщин важнее самого “того-этого”», — вспомнились мне слова Генофона.
Он оказался прав, этот простоватый на вид, проспиртованный, словно мумия, водопроводчик. Только я понял его буквально, поверхностно, неглубоко, понял как дилетант, как популист. Я резонно оценил важность тактильной рекогносцировки на мягких тканях, распознал притупляющий эффект комплимента, очаровывающую силу вина, эротичность скабрезного слова и других высоких материй душевного и духовного. Но чтобы обнаружить истинную точку отсчета прелюдии к «тому-этому», мне понадобилась Ленина помощь. Формой ее прелюдии была истерика, а целью — добывание куска хлеба насущного. Лена хотела, чтобы все было просто и безоговорочно: я приношу домой добычу, отдаю ей, потом беру то, что она дает, в свою очередь, она берет «его». Поскольку «он» был частью меня, процесс казался цикличным и полным.
— Я пойду на работу! — для закрепления смысла в собственной памяти повторил я еще раз.
— Я тебя очень люблю, — счастливо проворковала подруга…
Склад, куда я пришел устраиваться, находился между каналом Грибоедова и Садовой. Это был изъеденный временем и кирпичным грибком дом, который ничем не отличался от своих соседей, двух-трехэтажных зданий, образующих Мучной переулок. Купцы-бакалейщики — мучные, гречневые и овсяные короли и корольки — отстроились здесь в конце девятнадцатого века. Отстроились скромно, неброско, вплотную один к одному. Не то чтоб по дружбе — среди купцов друзей не бывает, и не потому что так проще вести коммерческие дела — дела, как и табачок, лучше получаются врозь. Руководствовались они соображениями экономии и безопасности: сообща дешевле откупиться от городовых и чиновных, да и обороняться удобнее в случае погромов и смут. В России купцов не любили. В России и чернь, и знать всегда были наивны, бесхитростны и расточительны, как дети, не понимали сути денег и презирали жуликоватого прижимистого торгаша.
