Регламентный звонок противно дзинькал уже не переставая. Развалившиеся депутаты в первых рядах, на которых сбежала камера с опального зашикиваемого академика, зубоскалили.
Строптивый, скрипучий тембр голоса Сахарова еще слышался, но слов было уже абсолютно не разобрать.
— Прошу… Прошу завершать! — густо, самоуверенно выговаривал Горбачев в свой микрофон. — Прошу заканчивать. Хорошо! — отвечал он на какие-то неслышные реплики Сахарова. — Всё! Заберите свою речь пожалуйста!
Упырята в зале покатывались, потешаясь над расправой над капризным стариком.
— Заберите! — повторил Горбачев — который был теперь вновь подхвачен (на очищенном от академика месте в воздухе) камерой прямой трансляции: гордое, сытое, уверенно смотрящее вперед лицо. Улыбочка. Помахивание психотерапевтической ладонью. Знаки кому-то в зале.
Неожиданно все малочисленные сторонники Сахарова (в основном, депутаты, избранные в Москве и Питере), вслед за уходящим в зал, на свое место, прогнанным с трибуны академиком — встали, отвернулись от президиума, и, стоя, устроили Сахарову овации.
— Прошу садиться, — проговорил Горбачев. — Прошу садиться.
В зале возник какой-то конфуз.
— Включите… какой это? Третий микрофон. Что вы хотите? — спросил Горбачев у какого-то седого мужика с зачесом.
— Троицкий! — брякнул тот, тяжело ворочая, из-за какого-то дефекта, челюстью. — Я хочу выразить некоторое удивление по поводу того, что президиум почему-то делит нас, равноправных народных депутатов, на каких-то которым можно выступать по семь, по восемь раз! И почему мы должны слушать товарища Сахарова?! Почему мы должны, так сказать, ему внимать?! Почему товарищу Сахарову мы разрешаем с трибуны этого съезда обращаться к народам Советского Союза?! Не больно ли много он берет на себя?! Всё у меня!
Бурные, продолжительные аплодисменты двух тысяч отморозков. Блеск зубов и тюбетеек.
— Что и требовалось доказать… — то ли грустно, то ли смеясь, проговорил Горбачев, уже где-то за кадром.
И — весь зал уже, подавляющее большинство депутатов, стоя аплодирующих безвестному, но негодующему товарищу Троицкому.
— Прошу садиться, — сказал Горбачев, подергивая в такт словам головой, с длинным белым наушником в правом ухе — в которое ему не понятно кто и непонятно что говорил. — Дорохие товарищи, завершается съезд, тринадцать дней его работы! Я еще раз хочу вас поблаходарить, народных депутатов СССР, за тот охромный вклад, который вы внесли в его подготовку и проведение. Мы все с вами согласились с тем — и я в данном случае отвожу негативные суждения депутата Сахарова, направленные на то, чтобы принизить съезд, принизить его роль, и этапное значение в судьбе нашей страны…
Бурные аплодисменты.
— Позвольте вам, товарищи депутаты… — на мажорной ноте продолжал Горбачев, поблескивая очками и подергивая ухом с наушником, — …пожелать больших успехов! Впереди у вас огромная работа. И мы уверены, что наш съезд возьмет на свои плечи заботу о том, чтобы дело, которое мы начали по обновлению нашего общества, в интересах народа, на принципах демократии и хгластности, в интересах гуманизации всего на… — прервался, нарвавшись на какой-то разрыв пустопорожней речи. Поднял голову, с видом «нашел!»: —…жизни нашего народа, будет по плечу… ему. Этому съезду. Этому корпусу депутатов. Желаю больших успехов, повестка дня исчерпана, первый съезд народных депутатов объявляется закрытым! — и вытащил из уха наушничек.
Аплодируя сама себе, президиумная дюжина встала навытяжку, под Лениным, — а перед ними, в зале, встали, плечом к плечу, по-солдатски, все депутаты — и, под угрюмо-невнятно-угрожающую музыку советского, сталинского, гимна, сыгранную без слов, проводили первый съезд в последний путь.
Елена, от ярости, пока гнали с трибуны Сахарова, не заметившая, что съела, на нервной почве, весь подсунутый ей Анастасией Савельевной салат, всунув матери в руку пустую миску — и зашнуровав правый кроссовок — опрометью бросилась на улицу, даже не считая ступенек скороговорками — потому что даже пропахать носом лестницу было не так страшно, как опоздать к педантичной Ане на сорок пять минут — а именно так она сейчас и опаздывала.
VI
За то время, которое ей хватило, чтобы добежать до метро, Елена (как умирающий, говорят, за секунду прокручивает, как ярчайший фильм, в памяти всю свою жизнь) успела вспомнить все свои прегрешения перед Аней, все свои опоздания к ней на встречи — и малые, и великие — и давние, и совсем-совсем свежие — и за каждое, за каждое из них она теперь мучительно каялась — думая: «Ах, если б не было всех тех моих, прежних, вольных опозданий, из баловства, из-за раздолбайства — Аня возможно бы мне простила сегодняшнее — чудовищное, беспрецедентнейшее по времени — но избежать которого действительно было никак нельзя!» Анюта относилась к минутам, как к угрюмым жестоким вертухаям с ружьями и с грубыми окриками, которых нельзя ослушаться, и раз даже разругалась с Еленой, когда, вежливо поинтересовавшись (после очередного опоздания Елены), почему Елена не носит наручные часы, получила ответ: «А потому что тогда, Анечка, можно всю жизнь угрохать только на то, чтобы смотреть на часы». Примерно такой же наглый ответ давался и на Анины недоуменные вопросы о том, почему Елена никогда не носит с собой зонт («Я пробовала, Анюта, честное слово! Но я каждый раз его где-нибудь забываю и теряю!» — «А что, подруга, нельзя напрячь мозги, и сосредоточится на том, чтобы не потерять зонт?» — «Анюта, а мозги не усохнутся — если всю жизнь транжирить внимание не на что-то важное — а только на то, как бы никуда не опоздать, и как бы не забыть зонт?!»)
Те же — по жару — и по содержанию — дискуссии велись о стиле траты денег. У Елены было какое-то антично-округлое представление о деньгах, как о некоем целом, как о некоей неделимой единице: и поэтому либо деньги «есть» — либо денег нет — вроде как неразменный динарий: не может быть ни больше — ни меньше, просто есть и всё. Анюта же снисходительно, по доброте душевной, пыталась научить Елену тому, как «считать» и «экономить» деньги: «Подруга, просто надо каждый день подсчитывать, сколько ты потратила. Допустим, мама дала тебе в начале недели рубль — вот ты знаешь, например, сколько от этого рубля осталось в пятницу?» К своему недоумению, Аня услышала честный ответ, что — и в пятницу, и в субботу, и в воскресенье — и даже в начале следующей недели — у нее, Елены, полное ощущение, что у нее все еще рубль в кармане — до той самой секунды, пока она не полезет в карман и не обнаружит там ни копейки. «А что, сложно посчитать, каждый вечер, сколько ты потратила — и каждый день отнимать от рубля эту сумму?» — сердилась Анюта. Елене же казалось, что это какое-то кощунство — всю жизнь тратить на зонты, часы и подсчет денег — и радовалась, что кратчайшие неприятные моменты («ох, надо же — какой сюрприз — ни копейки не осталось!») — наступали внезапно, без всяких приготовительных, ежедневных, ежечасных, рекламируемых Аней бухгалтерских мук, — до этого же (то есть практически всегда) Елена пребывала в счастливейшем убеждении, что денег у нее хоть отбавляй — миллион. Кроме того — и пожалуй это было самым важным — Елена была убеждена, что нельзя все время подглядывать в собственный карман «сколько там денег?» — надо оставить возможность добрым ангелам смухлевать с деньгами и подбросить тебе тайком в карман, в отчаянную минуту, еще. И добрым ангелом этим, увы, становилась нередко Аня — когда вдруг обнаруживалось, что у Елены не хватает копейки на булочку.
Всю эту свою наглейшую безалаберность Елена вспомнила сейчас, за секунду до того, как подбежать к месту встречи — и готовилась к страшной расплате.
Аня, со строгой, гладкой, прической, вся затянутая, собранная, — как назло — прямо под часами (починенными каким-то гадом, как нарочно — работающими теперь с космической точностью) — стояла у метро, с яростно-удивленно-рассредоточенным выражением лица, ясно говорившим о том, что — дождаться-то Елену она дождется — вот исключительно из ядреной закалки упрямства и порядочности — но уж даже слова ей не скажет — взглянет в глаза — и никогда, никогда в жизни больше словом с ней не перемолвится.
Увидев Елену, Аня молча высоко вкинула правую бровь — и было абсолютно ясно, что если Елена не предъявит ей алиби типа «мне на голову упал метеорит» — Анюта немедленно же развернется и, в молчаливом педантичным ликовании, уйдет и прервет с ней всякие отношения.
— Анюта… Сахаров выступал… — решилась Елена выпалить правду сразу, не придумывая никаких уважительных причин.
Аня, мигом проглотив готовившуюся гримасу смерти и опустив бровь, как не выстреливший пистолет, сказала:
— Подруга, пошли скорее. В кафе через час закрывают. Расскажи мне, пожалуйста, как это было?
