— Знаешь, Женьк, он молчал так — что это молчание было громче, чем если бы миллиард человек вместе заорали!
— Ха-а-арррашо, уже неплохо. Но — о чем он молчал? — игриво наклонив патлатую голову, накручивая на мизинец, как на бигуди, черный локон, переспрашивал, уставившись вишневой чернотой в ее глаза Крутаков.
— Не могу выразить это… Это невыразимо. Что-то загадочное, чудесное, чуточку сумасшедшее — и, одновременно, грозное — потому что ведь это была его последняя встреча с нами — и он наверняка, наверняка это предчувствовал. Не могу выразить!
— Не можешь выррразить — тогда пррридумай эквивалент. Символ. Метафоррру.
— Ах, символ ты хочешь, Женька! — хохотала Елена. — Тогда… Он думал что-нибудь вроде того, что: «Никогда не пейте из общественных стаканов, не вытерев их предварительно носовым платком! Эмпатия ко злу недопустима! И даже в гостях у друзей не пейте из кружек иначе, чем повернув их ручкой на север — а сами себя — лицом на восток!»
Крутаков хохотал тоже, распрямив свой сверкнувший от солнца локон, и примирительно говорил, что «для перррвого рррасказа — сойдет».
— Вообще, знаешь, голубушка, о чем я сейчас подумал… — тянул он вдруг, посерьезнев. — Насчет «дематеррриализации» Склепа — не знаю, прррава ли ты… Но навскидку вот подумав: судя по всему, что ты о нем рррасказываешь, он не бррросил бы своих — он бы к вам верррнулся, даже после того, как его вытурррили из вашей школы… Если б мог… А значит…
В этот-то день и началась между ними эта, так захватившая ее игра в «рррассказы» — правила которой устанавливал Крутаков, устанавливал на бегу, на лету, на излетах бульваров, обмолвками, подхватами, — короче, жухал как мог — но остановиться и не играть с ним, от азарта, и жгучего наслаждения, было уже невозможно.
— Ну и чем уж так уж хоррроша твоя Аня? — как бы невзначай задирался Крутаков в другой день — валяясь с книжкой, на Юлином диване (даже без ругани вернувшись в ту же позу — из которой Елена его вытащила — поскребясь в дверь, зайдя опять без звонка, не предупредив заранее по телефону — потому что опять оказалась в центре без Юлиного телефонного номера). И одновременно — по своей страсти делать три дела сразу — читая, болтая с ней, Крутаков сейчас мельком косился еще и на какой-то холщёвый мешочек, торчавший слева от дивана, на паркете, между двумя книжными колоннадами. — Как ты думаешь, ничего если мы это вскррроем — тут у Юлы́ орррехи — жрррать охота, безумно… Недостаточно, голубушка, пррросто сказать, что человек — «хорррроший»…
— Ну как ты не понимаешь! — возмущалась Елена — аж спрыгнув от возмущения (ну и еще немножко — от любопытства в связи с анонсом орехов) с подоконника — второго относительно свободного, расчищенного места в комнате кроме дивана — поскольку письменный стол теперь и креслице радом с ним, и левый подоконник, были завалены еще и Крутаковскими, привезенными им из дому книгами. — Как ты не понимаешь!
— Ррраскажи мне, чем она хоррроша! Я не вижу! — нагло переспрашивал Крутаков, увлеченно пытаясь длинным острым ногтем подцепить заштопанный намертво поперечный шов на холщёвом мешке — судя по дальним наблюдениям Елены, кажется, почтовом.
— Ну ты издеваешься, что ли, Крутаков! — всерьез сердилась, от его подначивающих вопросов, Елена, одновременно неотрывно уставившись на мешочек тоже. — Как ты можешь не чувствовать, насколько она прекрасна, после всего того, что я тебе про нее рассказала?! Есть вещи — хорошие сами по себе! Даже если в данную секунду они никак не проявляются! Они — хороши по свой сущности!
— Ну чем, чем она хоррроша? Тем, что она тебя моррроженым корррмит? — уже откровенно дразнился Крутаков — пытаясь узко заточенным острием ногтя на изящном, узеньком, как у девушки, большом пальце вспороть шов.
— Крутаков… Ну это же… Это же так же, как… — в бессильной ярости пыталась переспорить его Елена, усевшись обратно на подоконник. — Это же… Так же как… Как бутон крокуса — он прекрасен сам по себе! Тебе же не взбредет в голову переспрашивать меня, чем хорош бутон крокуса! Я знаю, что когда бы этот бутон ни распустился — он будет прекрасен! Я просто чувствую, как Анина душа прекрасна — и всё! Я вижу, как прекрасна ее душа — так же как бутон крокуса!
— А вот прррро крррокус — это уже лучше… — нагло хохотал Крутаков. — Грррубовато, конечно — но все ррравно лучше. Да-а-арррагуша, ты не пррритащишь из кухни ножик — лень черррез дебррри прррыгать — тебе там быстрррее… — и только сейчас, отойдя от всполоха раздражения, отгорячившись, глядя в смеющиеся глаза Крутакова, Елена понимала, что задирался он сознательно — а теперь наслаждается тем, что она, разозлясь на него, выразила себя, наконец, до последнего крокуса. — Видишь ли, недостаточно пррро перррсонаж сказать, что он «хоррроший» — пррравда ведь? — невозмутимо продолжал Крутаков. — Ты ведь это понимаешь? А Дьюрррька? Дьюрррька у тебя — какой перррсонаж — положительный — или отрррицательный? — опять дразнился ей вслед Крутаков, когда Елена злобно уходила в кухню на поиски холодного оружия.
— Дьюрька? Не знаю пока… Уютный… — рассеянно отвечала Елена, медленно продираясь сквозь книжные лабиринты к дивану с тесаком. — И вообще, Крутаков, это все неправильно — невозможно оценивать героев внутри искусственно суженных рамок. Хорош герой или плох — вообще могут знать только ангелы, после того, как человек пришел на небо с земли. Мы ничего ни про кого не знаем, на самом деле… Это устаревший примитивный подход к теме, к литературе вообще — пытаться сузить рамки земной жизнью!
— На-а-ахалка… — довольно хумкал Крутаков, аккуратно взрезая мешок бережно переданным ею ножом и тяжело роняя мешок обратно, вниз, возле себя, по левую руку, рядом с диваном, на паркет.
— Нет, ну то есть про некоторых гадов, конечно, все понятно заранее… — тут же смеясь, поправлялась она, с легкой обидой глядя на откровенно маленькую кучку миндаля в скорлупе, которую ей Крутаков, зачерпнув, в горсточке, передавал.
Из-за того, что Крутаков захватил крутейшую, удобнейшую, шикарнейшую, гигантскую хиппанскую подушку, подбитую под ним в изголовье, как гора, Елене пришлось довольствоваться сваленными в кучу, по правую руку от него, подушками простыми — обшитыми пестрыми ромбиками — кусками ситца. У Юли был какой-то явный талант — если не сказать неодолимая страсть — все обшивать — даже стены в комнате вокруг были обклеены не обоями, а светлой очень плотной льняной холщиной. Холст — светлый, тяжелый, отбеленный, заменял и занавески — одним куском — на каждое окно. Мешочек же с орехами, и вправду оказавшийся с сургучом, почтовым, выглядел сейчас неким приложением к этим стенам.
— Дррруг Юлы́ какой-то из Крррыма ей прррислал… — пояснял Крутаков, держа орех над книгой — составив джинсовые коленки перед собой домиком. — Вторррой мешок между прррочим. У Юлы́ выдеррржки не хватило — выжрррала перррвый — и рррешила махнуть лично туда, где такое рррастет. Нифига не сезон пррравда сейчас пока еще, — деловито раздризгивал Крутаков ногтями верхнюю миндальную скорлупку — матовую, как будто присыпанную мельчайшим золотистым песком, с береговым рельефом в мелких продольных волнах — и под ней уже виднелась скорлупка настоящая — жесткая, гладкая, но в ноздреватых дырочках, выделанных как будто иглой.
Мешочек с сургучом, посылки из Крыма… Елена моментально вспомнила нестерпимый, удивительный, раздиравший переносицу и лоб, ярко-желтый айвовый запах — насквозь пропитывавший Крымские посылки, которые Глафира иногда (с проводником — так что приходилось ездить на вокзал) — получала из Крыма от троюродных родных, осевших, после бегства Матильды из Минусинска, в маленьком буйно-акациевом городке у самого Черного моря — Кераимиде; и — мгновенно зримо очутилась в уже залитой запахом айвы Глафириной крошечной кухне в Замоскворечье: белый сервант справа — впереди крошечный столик, вдоль окон, с раскатанным тестом (Глафира, стоя боком к ней, граненой рюмочкой, выдавливает из теста кружочки на вареники с творогом), слева — холодильник, в уголке за ним раковина, а рядом, впритык к раковине — еще один сервант — где, в нижнем, захлопнутом белоснежными воротами этаже, хранятся — в колористическим разнообразии — словно драгоценности на цыганский лад — по-настоящему оценить которые можно только выставив сокровища на подоконник, на солнце, — преображенные дары из Глафириного Ужаровского сада в прозрачных сткляночках — с обязательной вощёной бумажкой, перехваченной резинкой — а сверху, на бумажке, надпись, синим шариком: «крыжовник», «антоновка с черноплодкой», «лесная клубника», «черемуха», «малина». Елена, разглядывая кружева из теста, которые Глафира, весело вздернув их рукой вверх и взглянув в них на просвет, теперь заново раскатывала скалкой — чтобы вновь начать выдавливать опрокинутой граненой стопочкой кружки вареников, — стояла в дверях — и, чувствуя, как от незнакомого запаха уже начинает кружиться голова, потянулась и увидела сверху, на шоколадной обивке плоской полочки серванта, солнцем залакированные желтые, странные, нелепой, лепной формы благоуханные плоды — и тут же впилась зубами — мгновенно задохнувшись от спазма вязкой душистой горечи, не дававшей теперь даже глотнуть. В недоумении, кусая еще и еще кусок, Елена услышала низкий, грудной, прокуренный смех Глафиры:
