— А ты знаешь, что черррез Большой Устьинский мост можно черррез Москву-ррреку на ту сторррону снизу, вон по тем металлическим дугам, перрребррраться?
— Ух ты! — разумеется, сказала Елена — и побежала за ним.
— Только очень быстррро — пока стррражи беспорррядка никакие не возбухли, — приговаривал Крутаков, зайдя под мост, ловчайше мигом сиганув через парапет и спрыгнув на крайнюю справа железную узкую изогнутую балку под мостом — под которой мутно плескалась водичка. — Иди за мной и повторрряй мои движения… — нахально инструктировал Крутаков ее, не поворачиваясь к ней, и быстро поднимаясь по выгибающейся вверх металлической дуге — резко восходящей к верхней горизонтальной конструкции. — Не грррохнись в ррреку, уж будь добррра…
Продвигаться вверх по дуге было не сложно — металлическая поверхность была не скользкая, а вся в здоровенных пупырчатых заклепках — как кожа железного бронтозавра — как будто специально для восхождения в кроссовках.
— Ну, и какова же твоя теодицея? — нагло спросил, обернувшись к ней Крутаков, когда уперся башкой в верхние металлические перекрытия — и дальше идти уже нужно было согнувшись. — Я так и не понял вчеррра, пррраво слово, что ты хотела сказать обррразом Фррранции, легшей под Гитлеррра. И обррразом борррцов Сопррротивления. Как это может опррравдать наличие зла в миррре — пррри Всемогущем Боге?
Видя уже, по его веселым глазам, что Крутаков наполовину дурачится, что перепугавшись, возомнив, что она как-то провалилась опять в воздушную яму тоски, — он просто пытается привязать ее внимание ко всегда завлекавшим ее метафизическим штучкам, — все-таки, не повестись на эту уловку Елена не смогла.
— А чего тут оправдываться-то! Все элементарно… Я вообще не принимаю этого термина «теодицея», Крутаков!
Крутаков радостно выдул воздух ноздрями, сдерживая смех — и, присев на корточки, принялся продвигаться по металлической дуге вверх, во все сужавшемся зазоре:
— А вот этот подход: «все элементарррно» — мне нррравится! — произнес он, уже подшагивая впереди нее по-утиному.
— Нет, правда, — Елена присела тоже и двинулась за ним, посматривая одним глазом в обрыв, на казавшуюся отсюда отнюдь не привлекательной для нырка воду. — Все ведь проще простого — забудь про Францию, мы ведь все можем увидеть, как это происходит, на примере переворота 1917-го года: представим себе, что, вот, в каком-то маленьком уголке огромной Вселенной, в крошечной провинции гигантского прекрасного Царства, происходит безмозглый мятеж — власть захватывает шайка головорезов! И с тех пор — много-много поколений — на этой территории верховодят адские, неправильные, вывернутые наизнанку, установленные этой шайкой законы — и зло для них добро, добро для них — зло.
Дуга, узкая клепанная металлическая балка, служившая им тропинкой, так резко смыкалась здесь с верхней конструкцией, — вверху, над сложной изнанкой которой, ехали над ними машины, — что дальше по все сужающемуся клюву, идти уже было, даже на корточках, все сложнее.
— Ну, так и почему же добрррый Царррь-то не вмешивается? — обернулся, дойдя до четвертого вертикального столбика, Крутаков и, кажется, притомившись брести на корячках, свесил ноги вниз и уселся на пупурчатой дуге. — Ррразве так трррудно мятежников-головорррезов пррристрррунить, и освободить невинных? С Ррроссией-то все понятно — царррь был убит, арррмия деморррализована, популяция наполовину зверррски убита — наполовину изуррродована унижениями. Но Бог ведь — это же тебе не Николай Ррроманов, Бог ведь — всевластен? Почему же Бог не вмешивается?
Далеко под ними, метрах в восьми внизу, буро-золотисто бежала река.
— Как будто ты не понимаешь, Крутаков, почему?! — Елена подумала-подумала — измерила на глазок уровень грязи на дуге — и, решив, что джинсы все равно уже придется вечером стирать, уселась тоже, справа от Крутакова. — Можно, конечно, расфигачить всю эту мятежную провинцию атомной бомбой — но тогда ведь и все люди погибнут. Если Царь вмешается — это будет означать конец света. А проблема-то еще и в том, что на захваченной врагом территории — в силу изменёнки, в силу того, что даже природа там мутировала — люди тоже мутантами уже немножко рождаются, — разглядывая как нарочно, как изобразительное пособие, выраставшие в живописном отдалении перед ними, на правом берегу, Кремлевские стены, Елена пыталась болтать ногами как Крутаков, но придерживаясь, на всякий случай, за столбик. — Уже так много поколений в испорченном злом воздухе этой провинции выросло — что и людям-то зло уже привычным кажется, как бы неотъемлемой частью их мира. И сейчас на этой захваченной, запоганенной территории люди даже голосовать за зло готовы — это их выбор. Ну, примерно, как в совке — вон, на съезде депутатов… Мне кажется, что по каким-то изначальным причинам, в силу какой-то трагедии, в силу изначального неправильно выбора, который сделал человек, — Бог вмешивается в происходящее на земле исключительно только через людей, которые Бога принимают. Поэтому я тебе и говорила вчера о партизанах и о подпольном Cопротивлении. Бог как бы тайно поднимает своих сторонников на бунт против гнусного режима этого мира. Бог же тебе — это не Ленин и не Сталин. А — как раз ровно противоположный им по характеру. Бог, в отличие от этих выродков, не правит с помощью диктатуры. Рабы Богу не нужны — Ему нужны друзья, сделавшие свободный выбор. И, вот, единственный способ для Бога, как ты выразился: «пресечь» это — это вылечивать каждого человека от зла поодиночке, в индивидуальном порядке — чтобы каждый, кого спасти возможно, добровольно перешел на сторону Доброго Царя, и вернулся в Его Царство. Бог как бы отгородил зараженный грехом мир от всей остальной Вселенной, это эдакие падшие выселки, ну примерно как зона в «Сталкере». Бог карантинную зону вокруг падшего мира устроил, как бы говоря: Я предоставляю вам полную свободу; это кошмар, всё что вы собираетесь делать, и это мерзопакостно и отвратительно — то, как вы собираетесь жить — и плодом ваших гнусных дел является смерть — но вы сами это выбрали, вы сами на это подписа́лись. Люди своим же выбором как бы выгнали Бога из этой части Вселенной — как бы ограничили Божью власть на этой территории — ну вот точно как после 1917-го! И вот Бог говорит: Я предоставляю вам полную свободу. До тех пор, пока те, чьи души можно спасти, осознают весь этот ужас и вернутся добровольно в Божий мир.
— Ясно — то есть, у тебя земля — какой-то тюрррьмой, колонией для несоверрршеннодушных получается! — рассмеялся Крутаков. — «А почему нельзя то-то или то-то?!», — возмущенно спррррашивает вдррруг кто-нибудь на небе, в ррраю. А ему вдррруг ангелы пинка под зад: поживи-ка на земле! А потом, когда он умирррает на земле и, измученный, возвррращается на небо, они ему, грррустно так, говорррят: «Вот потому-то, бррратец, и нельзя! Понял теперррь?» Так, что ли? — и тут же, вытянувшись, выгнувшись назад — и уперев руки в верхние перемычки Крутаков быстро добавил: — Не серррдись только…
— В смысле? — не поняла Елена, думая, что его извинения относятся к реплике.
— Я не знаю, как перррейти снизу по этому мосту… Ни малейшей идеи не имею — можно ли по нему перррейти вообще — и перрреходил ли кто-нибудь когда-нибудь… — с виноватой рожей зыркал на нее Крутаков. — А вверррх лезть… — он поднял голову: — не хочу даже и пррробовать — ты изгвоздаешь всю свою крррасивенькую маечку.
Сверху, в неуютной грязюге над ними тащились страшноватого вида трубы и железяки — и темные пыльные зазоры над ними как-то совсем не ласкали взор.
Елена, затихнув, и мечтая только о том, чтобы Крутаков не потребовал немедленно же вставать и уходить с насиженного насеста, пока их не замели, разглядывала как-то особенно резко выделявшуюся отсюда над всем Кремлем длинношеюю белую колокольню Иоанна Лествичника, с блекловато отсверкивающим от солнца крестом — самую длинную во всем Кремле — прееупрямившую, в своей тяге к небу, даже кровавые пятиконечные звезды.
— Могу пррредложить тррривиальнейшую пррра-а-агулку по этому же мосту сверррху! — нагло уже, тихо хохоча, с самолюбованием на роже, зыркал на нее Крутаков. — Не серррдись только…
Но про прогулку по мосту, как-то, пройдя опять, вниз, гуськом по дуге, забыли.
— Если серррьезно, — спрыгивая с берегового парапета, проговорил Крутаков, — мне кажется, что из всех читанных мною ррруских наррродных сказок, самая мудрррая, и содеррржащая какую-то крррупицу пррравды пррро миррроустррройство — это про то, как Елена-Пррремудрррая — или Елена Прррекрррасная — уж не помню, как там ее звали… Про то, как она освобождает случайно Кащея-Бессмеррртного, который, в рррезультате, убивает ее возлюбленного. Читала когда-нибудь?
— Не-а…
— Ну как же! Наверррняка читала. Жуткая сказочка! Прррекрррасный богатырррь пррриводит к себе в замок царрревну-невесту, и по каким-то там делам отпррравляется в дальние стррраны в поездку… А ее пррросит: ходи, говорррит, да-а-арррагая, по всем светелкам, по всем крррасным горррницам моего замка — но только, пожалуйста, говорррит, в чулан в подвале никогда не заходи. Но я, говорррит, да-а-аррра-а-агая, настолько тебе доверрряю и люблю тебя, что даю я тебе ключи от всех комнат за́мка, в том числе и от этого пррроклятого чулана. Ну и…
