— Если серррьезно, — спрыгивая с берегового парапета, проговорил Крутаков, — мне кажется, что из всех читанных мною ррруских наррродных сказок, самая мудрррая, и содеррржащая какую-то крррупицу пррравды пррро миррроустррройство — это про то, как Елена-Пррремудрррая — или Елена Прррекрррасная — уж не помню, как там ее звали… Про то, как она освобождает случайно Кащея-Бессмеррртного, который, в рррезультате, убивает ее возлюбленного. Читала когда-нибудь?
— Не-а…
— Ну как же! Наверррняка читала. Жуткая сказочка! Прррекрррасный богатырррь пррриводит к себе в замок царрревну-невесту, и по каким-то там делам отпррравляется в дальние стррраны в поездку… А ее пррросит: ходи, говорррит, да-а-арррагая, по всем светелкам, по всем крррасным горррницам моего замка — но только, пожалуйста, говорррит, в чулан в подвале никогда не заходи. Но я, говорррит, да-а-аррра-а-агая, настолько тебе доверрряю и люблю тебя, что даю я тебе ключи от всех комнат за́мка, в том числе и от этого пррроклятого чулана. Ну и…
Елена заткнула уши ладонями:
— Какой кошмар, не рассказывай мне дальше, Женька!
— Нет уж ты дослушай, голубушка! Классику наррродную надо знать! — хохоча, насильно оттягивал ладони ее от ушей Крутаков, ведя ее с левого бока от берегового пролета моста, мимо пыльных тесных зарослей отцветших остролистых размахаек, вверх, против течения рельефа площади, как-то кубарем скатывавшейся вниз к реке. — И ррразумеется, как ты уже догадалась, царрревна эта не выдеррржала и, пока жених долго в отъезде был, заскучала — и от нечего делать чулан-то и открррыла! А там — прррикованный цепями изможденный злой Кащей, которррого ее жених давно уже победил и обезвррредил! И Кащей, завидя ее, наивную, стал жалобно так молить ее, чтобы она ему водицы хоть чашечку дала напиться. И эта дуррра — возьми да и пожалей его — ведерррко воды напиться пррринесла. Кащей водицей-то залился, моментально своей злой силы опять набрррался, цепи ррразорррвал, взлетел — и в мгновение ока жениха ее догнал и рррарррубил его на мелкие кусочки, и захватил все его царррство.
— Какой ужас… Не желаю этого слушать.
— Нет, но в конце все будет хоррррошо! Минутку терррпения! — дурачился и оттягивал опять ее ладони от ушей Крутаков. — Не помню уже кто — она ли, или добрррый названный бррратец царрревича — находят кусочки царрревица в чистом поле, сбрррызгивают его сначала меррртвой водицей — тело по кусочкам срррастается — потом — живой водицей — он воскррресает — и тут уж царрревич этого гада Кащея на этот ррраз уже не пощадил — порррубал на кусочки, сжег и прррах ррразвеял по степи.
Вертелись опять на руке, как прирученные браслеты, бульвары — и выстреливала рикошетом с плеча Сретенка — с которой, как всегда, так неожиданно было слиться в переулок к Юлиному дому.
Розанчик, отжертвованный, из канунных ночных запасов, Крутаковым ей к чаю, конечно же терял, в остывшей, обычной своей, булочной ипостаси, ровно половину своего очарования — но зато Крутаков, следуя какому-то четкому отмеренному чувству дружеского благородства, впрямую как-то связанному с ее драмой с Семеном, ни разу даже так и не попрекнул Елену тем, что она отрывает его от работы — и, в общем, как-то даже и отнесся как к само собой разумеющемуся, что завалилась она на Юлин диван, едва войдя в квартиру, — и захватив, между прочим, с помощью этой прыткости, наконец-то хиппанскую сиреневую мечту-подушищу — звякала бубенцами, бряцала колокольцами, и ждала, пока Крутаков заварит для нее чай, — но только по какой-то странной автоматической привычке Крутаков, едва приземлялся на диван и сам, как всегда, тут же хватал в руки книжку, как будто бы не умея, находясь дома, при этом не читать. И разговоры разговаривал опять в пол-уха — бо́льшую часть времени не смотря на Елену: как в заочной игре.
— Ну ха-а-аррра-а-ашо, а неужели у тебя в классе нет какого-нибудь — в кого бы ты могла влюбиться? Что вдррруг этот Семен, как пуп земли возник…? — лениво, хлебнув чаю и отставив кружку на столб из Юлиных книг на паркете слева от себя, перевертывая страницу, певуче, жеманно растягивая слова, интересовался Крутаков — и Елена даже удивлялась, заслышав опять из его уст имя Семена — так хорошо ей как-то было валяться сейчас и запивать подсохшую булку чаем — следя, как Крутаков, рядом с ней, на краю дивана, полусидя — полулежа, ворочаясь, пытается угнездиться поудобнее, восполнить присвоенную Еленой гигантскую подушку, и подкладывает под спину, к стене, уже четвертую расшитую Юлей подушку мелкую. — Кто там у вас перррвый крррасавец в классе? В кого все девушки влюблены?
— Ох, лучше об этом не спрашивай! — стонала Елена. — Захар! Ужас!
— Отчего же ужас-то? — не отрываясь от листа, переспрашивал Крутаков. — Что, он тебе так уж не нррравится? Как он выглядит?
— Ой, да не важно как он выглядит! — Знаешь, эдакий… Со смазливыми умоляющими глазами Микки Рурка — но с бычьей при этом шеей, и весь в прыщах…
— У кого это ты на видаке Микки Рррурррка видывала?
— У друзей Семена… И с бритым таким фашистским загривком. Какая разница, как он выглядит! Все, все в него девочки в классе влюблены… Руслана так вообще страдает, плачет… И даже из десятого класса некоторые!
— А ты почему же не…? — лениво переспросил, перелистывая страницу, Крутаков.
— Дело в том, что он… Он… Я не могу тебе даже сказать этого, Крутаков!
— Отчего же ты мне не можешь этого сказать? — со смехом повернулся к ней заинтригованно Крутаков. — Что-то непррриличное? Голубой?!
— Да ну тебя, Крутаков, — покатывалась от хохота Елена.
— А что тогда? Почему ты не можешь сказать?! — допытывался Крутаков.
— Фу, потому что противно… Он… Лягушку однажды тяпкой убил! Бээээ…. Сволочь… Когда мы в трудовом лагере в Новом Иерусалиме были… Знаешь, свеклу, молодые побеги, ухайдакивали. Мало того — он разбил этой лягушке голову, вынул из лягушки глаз — и подарил Ларисе Резаковой… Ужасно… А еще — плюс ко всему этому — говорят, что он из гэбэшной семьи…
— Ну, тебе, голубушка, хватило бы, как я понимаю, для вынесения вечного ему пррриговоррра, и убийства одной лягушки — никакой гэбэшной генеалогии больше не потррребовалось бы… — хохотал Крутаков. — Понятно, значит, в вашего перррвого классного крррасавца влюбить тебя не получится… — возвращался Крутаков взглядом опять к книге. — Ну, а кто там еще у тебя симпатичный есть — не может же быть, что нет никаких интеррресных ррра-а-авестников у тебя в классе?!
— Еще… — откусывала Елена от булки здоровенный шматок и, дожевывая кусочек, любезно, сквозь жеванный хлеб, переспрашивала: — Женечка, тебе оставить немножко булочки…?
— Да жрррри, уж жррри всю, тррроглодит, на мою шею навязалась, — косился на нее, правым глазам, Крутаков — и опять приклеивался взглядом к книжке.
— Еще… Еще, из действительно симпатичных… Есть Антон Зола…
— Ну, вот, замечательно — ррраскажи мне, какой он? — довольно кивал Крутаков, не отрывая взгляда от книги, и — так же вслепую — быстро вытягивая левую руку, и отхлебывая из кружки, и ставя кружку обратно.
— Антон… Антон… Он такой… Эдакий Хармс, по повадкам, знаешь…
— Нет, не знаю, пррраво слово! — дурачился Крутаков. — Что за сррравнения: Харррмс, Микки Рррурррк… Ты мне покажи, как они выглядят — учись выррражаться словами, голубушка. Вот опиши мне этого Антона так, чтобы я его увидел!
— Ну… — жуя, и припиваючи чая, надолго затыкалась Елена.
— Ну это же так пррросто, пррраво слово! — возмущался Крутаков, переворачивая страницу. — Вот ты пррредставь себе, что ты рррасказ о нем пишешь — вот и рррассказывай, как будто ты пишешь рррассказ. Нарррисуй его, словами!
— Ну… — прихлебывала Елена — не зная, с чего начать — хотя образ Золы маячил, как назло, перед глазами — с дотошной яркостью.
— Пррросто пррредставь себе, на секундочку — что на всем белом свете — ты одна-единственная, кто видел его! И — пррредставь — что он — умеррр! — зыркал на нее угловыми краткими взглядами Крутаков. — И вот единственный способ его воскррресить — это чтобы ты рррасказала о том, какой он — в достаточной, для воскррресения, меррре ярррко!
— Ну, знаешь Антон Зола так смешно ходит… — решилась, наконец, Елена — и начала с самой почему-то незначительной детали. — Антон длинный, и когда делает шаг, никогда не наступает на ступню целиком, сразу… А как будто посмеивается при ходьбе ступнями! Наступает как будто на какой-то бугорок — и тут же как будто отыгрывает этот шаг в шутку.
— Уже хорррошо… А как он выглядит?
— А еще… Еще он… — уже не слушая Крутакова, говорила она. — Знаешь, ему совсем наплевать на общепринятые какие-то нормы и на дурацкие хохмы — но когда его что-то рассмешит — то он громко ржет как страус…
— Ну-ну, а поррртрррет его? — не уступал Крутаков.
