Был и другой звонок: не на шутку Елену встревоживший. Шляпный малец с кукольным лицом, панк, приятель Цапеля, шутливо кадрившийся к ней в вечер знакомства с Цапелем на Арбате — маленький симпатичный веселый человечек со спрятанным под шляпу седым чубом посреди черных волос, которого она с тех пор и слыхом не слыхивала, позвонил и, баритоном, бодро осведомившись как дела, и подробно раздекламировав панковские поэтические выкрутасы, как бы невзначай справился, в конце разговора, не видела ли она, случайно, в последнее время Цапеля. Выяснилось, что Цапеля никто не видел в Москве — ни на даче у его друга, где он часто найтовал, ни в студенческой тусовке, ни «на системе» (судя по временны́ м описаниям шляпного сорванца) с момента их последнего с Еленой свидания. «Пропал, пропал куда-то, да… Мы сначала думали — мало ли что у чувака в жизни происходит… Мало ли почему он старых друзей видеть не хочет… А тут я решил: может быть вы слышали о нем что-нибудь… Мы же никто даже адреса его не знаем в Подмосковье…» Елена, похолодев от ужаса, не зная, в курсе ли шляпный панк о ее былом страстном романе с Цапелем, и о том, как они расстались, — не понимая, как себя вести, и что теперь предпринять, примчалась на Цветной, рассказывать триллер Крутакову.
— Как это ужасно, Крутаков… Вот видишь человека — разговариваешь с ним, дурачишься, произносишь какие-то слова — и не знаешь, что это — ваша самая последняя встреча, что ты, может быть, последний человек в жизни, который видит его живым… Как страшно… Менты? Гопники в электричке? Да что угодно могло с ним случиться… Как страшно — вот если бы знать, что человек в эту секунду уйдет — и в его жизни произойдет какая-то трагедия, что это — такая страшная развилка в его жизни, развилка, которая, возможно, готовилась всей его предыдущей жизнью, всеми неправильными выборами, которые он делал — и на которые я повлиять никак не могла… Но можно ли было в этот момент произнести какие-то важные слова, сказать ему что-то — чрезвычайно важное — про жизнь, про ее смысл — положить что-то важное на чашу весов, чтобы на этой развилке он выбрал другую излучину…
— Ну, голубушка, насколько я понял из твоих обррразных недомолвок, он хотел, чтобы ты на чашу весов вовсе не слова, а нечто дррругое положила, — хумкал себе под нос, не отрываясь от книжки, Крутаков. — А ты категорррически не желала этого…
— Дурак ты, Крутаков, я же не об этом…
Но Крутаков явно решил, что Цапель из плюскуамперфекта, — да тем более еще и взволновавший ее донельзя, по-человечески, своим исчезновением — достойнейший персонаж, чтобы отвести ее художественный взор от Семена, — и принялся раскручивать ее на воздушное, разговорное написание о Цапеле «рассказа».
И Елена, впервые чувствуя себя как бы над чьей-то судьбой — уже как будто свершившейся — просто потому что Цапель пропал, — не поддаться на эту уловку не могла.
— Я просто вот думаю: чем, чем я могла его изменить, пока мы встречались с ним… Весь его взгляд на жизнь… Вот, встречаются два человека — на миг, посреди Вечности и Бесконечности… Как изменить его? Как показать ему мир моими глазами… Какие можно было слова крикнуть? Как можно было сделать его другим — чтобы он с такой логичностью не пришел вот к этому страшному мигу — когда он исчез — и даже его друзья — если действительно можно назвать их друзьями — в чем я, честно говоря, несколько сомневаюсь — не знают, где он, не знают даже его домашнего адреса — чтобы узнать, что с ним… Как, Крутаков, как можно было его изменить?
— Изменить, голубушка, никого, увы, нельзя, — скучающим голосом произносил Крутаков, параллельно увлеченно читая и жеманно супя губы, прямо как Жираф, — и резкую узористую выемку над его верхней губой все время почему-то ужасно хотелось измерить мизинцем. — Все люди — такие, каковы они есть. Манады. Это некий сверрршившийся факт. Пррросто некоторррые — не вполне люди, а полу-люди, некоторррые — четверрртушки от людей, некоторррые — восьмушки, некоторррые — одни-шестнадцатые людей — диверрртисмент такой! Ну а некоторррые — ва-а-абще не люди. А так, человекообррразные. Это нужно пррринять, как факт. Вся жизнь — это пррросто пррроявление сущности человека. Таковой, какая она есть. Никого изменить нельзя!
— Ну что за вульгарный платонизм, фу, Крутаков… — стонала Елена. — Что ты несешь… — и одним залпом допивала чай, готовясь к новым раундам метафизической битвы.
Но Крутаков вдруг неожиданно примирительно говорил:
— А вот ты мне ррраскажи лучше, как он выглядел, этот Цапель? — переворачивал страничку — и, быстро, краем глаза зыркал на нее — в знак интереса. — Обрррисуй его так, чтобы я его увидел! — и тут же снова нырял взглядом в книгу.
— Ну, он был очень красив, этот Цапель… Очень, очень красив…
— Что за оценочные категорррии у тебя все вррремя в рррассказах?! «Крррасивый!», «крррасивая!», «ужасно!», «чудовищно!», «дивно!», «чудесно!» Замечала?! Дррругие эпитеты тебе для чего даны в ррречи, а? Что за детсадовские всплески, охи и ахи все вррремя у тебя?!
Елена злилась — но все-таки старательно начинала рассказ — уже по третьему разу — заново. Удивительно, что все, не относившиеся к делу (то есть впрямую не относившиеся к Цапелю детали — всё, что завлекало ее взор, слух, чувства — когда в жизни присутствовал Цапель) — Крутаковым — к ее высочайшему наслаждению — не только не отбраковывалось, но и вдесятерне приветствовалось — и, как только Елена их, эти вторичные, вроде бы, детали проговаривала — до крайнего предела точно подобрав им определения — вдруг, с феноменальной внезапностью, оказывалось — что они-то для нее и были главными — и ей как будто физически, ощутимее сразу становилось легче (ровно так же — как когда впервые вдруг решилась нарисовать для Крутакова чудо звонящего окна в Семеновой квартире — и когда впервые чуть засвербило чувство выходящей из сердца занозы).
Крутаков лишь изредка, среди перелистывания страниц, довольно мугукал. А в конце концов, когда ей показалось, что уже к портрету Цапеля, по крайней мере, известному ей, ограниченному ее, человеческими рамками, добавить вправду нечего, Крутаков, с каким-то неожиданным вздохом облегчения, сказал:
— Да брррось ты волноваться за него так, пррраво слово… Сидит, небось, в своем этом… Где, ты говорррила, он живет? В Солнечногорррске? Ну вот — лежит, в этом прррекрррасном Солнечном Горрроде, небось, на диване, пиво пьет, телик смотрррит, пузо отрррастил, рррастолстел донельзя — вот и показываться никому из дрррузей не хочет. Панк-рррасстрррига… Знаешь, голубушка, какая у тебя главная пррра-а-аблема: ты всем склонна пррриписывать сложность, которррая есть в тебе…
Незаметно для нее самой, эта азартнейшая игра в рассказы превратилась в самую затягивающую, ежедневную страсть, делавшую и без того слепяще яркую жизнь вокруг максимально многоцветной — и уж если несколько дней с Крутаковым Елена не виделась — то чувствовала, что уже сейчас просто лопнет от переполненности новыми впечатлениями, которые так не терпелось перелить в новые, вместе с Крутаковым вывязанные, истории. Аня, Дьюрька, Эмма Эрдман, Лада, и даже Антон Зола — хотя в земной жизни частенько и раздражали — но будучи выпущенными в вольный океан слова, становились как будто даже еще ярче, еще выпуклее — настоящими литературными героями, с характерами, со своими слабостями и смешными прибамбасами — и, совершив благословеннейший полный круг, возвращались к ней снова, превращаясь вновь из литературных героев в живых друзей, вызывая в Елене даже еще большую нежность — и так сладко было думать, что сами-то они даже не подозревают о кругосветном путешествии, которое, благодаря Крутаковской игре в рассказы, совершили.
Хотя Елена и возмущалась немножко наглостью Крутакова — когда он поминал Семена: возмущалась, потому что она-то сама была убеждена, что влюбленность в Семена давно уже вытравлена — а тем не менее, то и дело с недовольством замечала, что рана в сердце, Семеном нанесенная, хоть и почти зажила — а вот все-таки полностью о нем забывает она только в момент этой азартной игры с Крутаковым — или когда Крутаков развлекает ее будоражащими разговорами на таинственные, самые родные ей, самые близкие метафизические темы, — а как только остается наедине с собой, атавистичная боль снова начинает поскуливать. Да даже и когда она болтала с Крутаковым — как только он переставал тешить ее болтовней об умозрительных предметах, ее завлекавших — провалы случались: и со стеклянными глазами она могла минут десять говорить — автоматически, в беседе никак ни душой, ни сердцем, ни эмоциями не участвуя — пока Крутаков на этом ее не ловил, не встряхивал. И как ни злилась Елена на эту проницательность Крутакова — однако иногда своей вдруг спохватывающейся бравадой метафизических провокаций и нерешаемых вопросов, с испугом за нее в глазах — Крутаков вытаскивал ее из этих провалов вовремя.
