— Ты в порядке, Дженни? — спросил я. Я, конечно, имел в виду — относительно в порядке. Она ответила вопросом на вопрос.
— Ты достаточно богат, чтобы заплатить за такси?
— Конечно! — воскликнул я. — Куда бы ты хотела поехать?
— Ну, скажем, в больницу.
В суматохе поспешных сборов я внезапно понял: вот оно. Сейчас Дженни покинет этот дом и больше никогда не вернется. Она сидела в кресле, а я бросал в сумку какие-то ее вещи. О чем она сейчас думала? В смысле, о нашем доме? Что хотела запомнить?
Ничего. Она сидела неподвижно, устремив взгляд в пустоту.
— Эй, — окликнул я. — Ты хочешь взять с собой что-нибудь особенное?
— А! Что? — Она покачала головой, потом, словно вспомнив, добавила: — Тебя.
* * *
Поймать такси в этот час было нелегко — все спешили в театры, куда-то еще. Швейцар изо всех сил дул в свой свисток и размахивал руками, как сумасшедший хоккейный судья. Дженни стояла, прислонившись ко мне, и я втайне надеялся, что такси не будет и она навсегда останется стоять, прислонившись ко мне. Но такси все же появилось. Водитель — нам повезло — оказался весельчаком. Услышав, что нам надо в госпиталь Маунт-Синай и что за быструю доставку я плачу двойной тариф, он начал свою программу.
— Спокойно, ребята, вы в надежных руках! Мы с аистом занимаемся этим делом уже много лет.
Дженни сидела, прижавшись ко мне. Я целовал ее волосы.
— Это у вас первый? — спросил наш веселый таксист.
Дженни почувствовала, что я вот-вот на него рявкну, и прошептала:
— Не сердись, Оливер. Он ведь хочет как лучше.
— Да, старик, — ответил я ему. — Это у нас первый, и моя жена чувствует себя не очень, так что давай разок-другой проскочим на красный, ладно?
Он домчал нас до больницы быстрее ветра. И действительно сделал все в лучшем виде: выскочил из машины и открыл дверцу Дженни — все как полагается. Уезжая, он пожелал нам счастья и удачи. Дженни поблагодарила.
* * *
Она чуть пошатывалась, и я хотел внести ее в больницу на руках, но она запротестовала: «Через этот порог не надо, подготовишка». Мы вошли в приемный покой, где Дженни пришлось выстрадать нудную процедуру регистрации.
— У вас есть медицинская страховка?
— Нет.
(Кто думал о такой ерунде? Мы были слишком заняты покупкой посуды.)
Конечно, приезд Дженни не был неожиданностью. Его предвидели, и новую пациентку сразу же взял под наблюдение доктор Бернард Аккерман, оказавшийся, как и предсказывала Дженни, славным малым — даром что из Йельского университета.
— Она будет получать лейкоциты и тромбоциты, — сказал он. — Они ей сейчас нужнее всего. В антиметаболитах пока нет необходимости.
— Что все это значит?
— Это лечение, направленное на замедление клеточного распада, — объяснил он. — Но, и Дженни это знает, при этом возможны нежелательные побочные эффекты.
— Послушайте, доктор, — стал втолковывать я, хоть он наверняка все понимал без меня. — Решать будет Дженни. Что она скажет, то и делайте. И сделайте все возможное, чтобы она не страдала.
— Не беспокойтесь, мы обо всем позаботимся.
— Меня не волнует, сколько это будет стоить. — Я, кажется, повысил голос.
— Это может продлиться недели, даже месяцы, — сказал он.
— Да хуй с ними, с деньгами! — резко бросил я. Он был очень терпелив, этот доктор. Я ведь почти кричал на него.
— Я только хотел сказать, — объяснил он, — что сейчас просто невозможно сказать, как долго — или как мало — протянет ваша жена…
— Помните, доктор, — командовал я. — Помните, я хочу, чтобы у нее было все самое лучшее. Отдельная палата. Сиделки. Все, слышите, все! Прошу вас. У меня есть деньги.
Расстояние между 63-й улицей в Манхэттене, город Нью-Йорк, и Бостоном, штат Массачусетс, невозможно проехать быстрее, чем за три часа двадцать минут. Можете мне поверить, я проверял сам, устраивая гонки на время по этому маршруту, и совершенно убежден, что ни одна машина, наша или заграничная, даже если за рулем будет сидеть первый ас мира, не побьет этот рекорд.
Выехав на шоссе, я разогнал свой МГ до ста пяти миль в час. У меня была электробритва на батарейках, и я, разумеется, тщательно побрился в машине и сменил рубашку, прежде чем вступить в почтенный офис на Стейт-стрит. Даже в восемь утра в приемной уже сидело несколько солидных бостонских джентльменов, ожидавших аудиенции у Оливера Баррета III.
Я и глазом не успел моргнуть, как секретарша отца, знавшая меня в лицо, доложила обо мне по селектору.
Отец не сказал: «Пусть войдет».
Вместо того он сам появился в дверях.
— Оливер! — произнес он.
Я теперь стал обращать внимание на внешность людей, и потому сразу заметил, что отец немного бледен, что волосы его поседели (и, кажется, поредели) за три года.
— Входи, сын, — сказал он. Я не разобрал интонации. Я просто вошел в его кабинет и сел в кресло для посетителей.
Мы с отцом посмотрели друг на друга, потом наши взгляды скользнули по комнате. Мой упал на его письменный стол, на ножницы в кожаном футляре, на нож для бумаг с кожаной ручкой, фотографию матери, сделанную много лет назад. На мою собственную фотографию (в день окончания колледжа).
— Как дела, сын? — спросил он.
— Хорошо, сэр.
— Как Дженнифер?
Чтобы не лгать ему, я уклонился от ответа. Хотя главное заключалось именно в нем. Не найдя, что сказать, я сразу выложил причину своего внезапного появления.
— Отец, мне нужно срочно пять тысяч долларов в долг. Причина серьезная.
Он посмотрел на меня. И как будто кивнул. Так мне показалось.
— Итак? — сказал он.
— Что?
— Могу я узнать причину?
— Я не могу сказать тебе, отец. Просто одолжи мне эти деньги. Прошу тебя.
У меня было такое чувство — если, конечно, с Оливером Барреттом III можно общаться на уровне чувств, — что он собирался дать мне денег. И еще я почувствовал, что у него нет желания читать мне нотации. Он хотел… поговорить.
— Разве Джонас и Марш тебе не платят? — спросил он.
— Платят.
Меня подмывало сказать ему, сколько мне платят, — пусть знает, что я установил рекорд среди выпускников моего года. Но потом подумал — раз он знает, где я работаю, то наверняка знает, и сколько я получаю.
— И кроме того, она преподает, не так ли?
Значит, не все он знает.
— Не называй ее «она».
— Дженни ведь тоже работает? — вежливо поправился он.
— Пожалуйста, не вмешивай в это ее, отец. Дело касается только меня. Очень важное личное дело.
— Что, проблемы с какой-нибудь девушкой? — спросил он, не меняя интонации.
— Да, — сказал я. — Да. Дай денег. Пожалуйста.
Я ни секунды не думал, что он мне поверил. По-моему, он и не хотел знать. Он и вопросы-то задавал, только чтобы… поговорить со мной.
Он выдвинул ящик стола и достал чековую книжку в обложке из кожи — такой же, как та, из которой были сделаны ручка ножа и футляр для ножниц. Он открыл книжку медленно — не для того, чтобы помучить меня, не думаю — просто он хотел потянуть время. Найти, что сказать мне. Что-нибудь необидное.
Он выписал чек, вырвал его из книжки и протянул мне. С опозданием на долю секунды я сообразил, что должен протянуть руку навстречу его руке. Он смутился (по-моему), отдернул руку и положил чек на край стола. Он взглянул на меня и кивнул. Лицо его словно говорило: «Вот, возьми, сын». Но вообще-то он только кивнул.
Не то чтобы я хотел уйти, нет. Но я тоже не мог придумать нейтральной темы для продолжения разговора. Однако не могли же мы сидеть вот так и дальше — желая поговорить, но боясь даже посмотреть в глаза друг другу.
Я подался вперед и взял чек. Да, ровно пять тысяч долларов. Подписано: «Оливер Барретт III». Чернила уже высохли. Я аккуратно сложил чек и положил в карман рубашки, потом встал и поплелся к двери. Мне следовало сказать хоть что-то. Дескать, я понимаю, что ради меня нескольких очень важных бостонских персон (а может, даже вашингтонских) заставили протирать штаны в приемной. И добавить, что если нам все-таки есть о чем поговорить, то я пока мог бы поторчать в этой самой приемной, а он бы отказался от приглашения на ланч, и тогда…
Приоткрыв дверь и остановившись на пороге, я собрал все свое мужество, поднял на него глаза и сказал:
— Спасибо, отец.
Рассказать обо всем Филу выпало мне. Кому же еще? Он не рухнул на месте, как я боялся, а спокойно запер свой дом в Крэнстоне и переехал жить в нашу квартиру в Нью-Йорке. У каждого есть свои особые способы бороться с горем. Фил спасался тем, что постоянно наводил чистоту. Мел, скреб, чистил. Я не очень понимал ход его мыслей, но, ради бога, пусть работает, если ему так легче.
Может быть, он втайне надеялся, что Дженни еще возвратится домой?
Наверняка надеялся. Бедняга. Вот почему он каждый день убирал квартиру. Он просто не хотел принимать вещи, как они есть. Конечно, мне он в этом не признавался, но я догадывался, о чем он думает.
