Наверняка надеялся. Бедняга. Вот почему он каждый день убирал квартиру. Он просто не хотел принимать вещи, как они есть. Конечно, мне он в этом не признавался, но я догадывался, о чем он думает.
Потому что думал о том же.
Когда Дженни положили в больницу, я позвонил старику Джонасу и объяснил, почему не могу больше ходить на работу. Я сделал вид, что мне некогда говорить долго, ибо почувствовал, как он огорчен и как пытается сказать что-то, чего он просто не в силах выразить. С этого момента дни мои поделились на время, разрешенное для посещений Дженни, и на все остальное. Разумеется, все остальное не имело никакого значения. Я ел, не чувствуя голода, смотрел, как Фил снова и снова делает уборку, и не спал ночами, несмотря на таблетки, которые прописал мне доктор Аккерман.
Однажды я услышал, как Фил разговаривает сам с собой. «Долго я так не выдержу», — пробормотал он. (Мы только что пообедали, и он мыл посуду на кухне вручную.) Я ничего не сказал, но про себя подумал: «А я вот выдержу. Кто бы ты ни был там, наверху, ты, заправляющий всем и вся, мистер Всевышний, прошу тебя: пусть все остается как есть, я выдержу, я готов терпеть до бесконечности. Ведь Дженни это Дженни».
В тот вечер она выгнала меня из палаты. Она хотела поговорить с отцом «как мужчина с мужчиной».
— На эту встречу допускаются только американцы итальянского происхождения, — заявила она. Лицо ее было белее подушки. — Так что проваливай, Барретт.
— О’кей, — сказал я.
— Только не слишком далеко, — добавила она, когда я уже был в дверях.
Я сел в вестибюле на ее этаже. Вскоре появился Фил.
— Она зовет тебя, — хрипло выдавил он, точно внутри у него была пустота. — Я схожу за сигаретами.
— Закрой эту чертову дверь, — скомандовала она, когда я вошел в палату. Я тихо прикрыл дверь. Присев рядом с ее постелью, я разглядел Дженни лучше. В смысле, всю ее — вместе с этими трубками, подведенными к правой руке, которую она обычно прятала под простынями. Я любил сидеть как можно ближе к ней — просто сидеть и смотреть на ее лицо. Оно было страшно бледным, но на нем по-прежнему сияли глаза.
Так что я побыстрее сел как можно ближе.
— Мне совсем не больно, Оливер, правда, — сказала она. — Знаешь, это как снятое на замедленной скорости падение со скалы.
Глубоко внутри у меня что-то мучительно шевельнулось. Что-то бесформенное поднималось к горлу, чтобы вылиться слезами. Но я не заплачу. Я никогда не плакал. Ведь я сильный парень. Я не заплачу, нет.
Но чтобы не заплакать, мне нельзя открывать рот. Значит, можно только кивнуть. И я кивнул.
— Ерунда, — сказала она.
— Что? — это был скорее хрип, чем слово.
— Ты не знаешь, каково это, падать со скалы, подготовишка. Ты в жизни своей с нее не падал.
— Знаю, — сказал я, вновь обретая дар речи. — Так было, когда я встретил тебя.
— Да, — промолвила она, и на лице ее промелькнула улыбка. — «О, что за паденье то было!» Кто это сказал?
— Не знаю, — сказал я. — Шекспир, наверное.
— Да, но кто именно? — спросила она с какой-то грустью. — Не могу даже вспомнить, из какой пьесы. Я же кончила Рэдклифф, должна помнить. Когда-то я знала наизусть весь Кехелевский указатель сочинений Моцарта.
— Подумаешь, — сказал я.
— Вот и подумай, — возразила она и, наморщив лоб, спросила: — Какой номер у до-минорного концерта?
— Я посмотрю, — пообещал я.
Я даже знал, где. У нас дома. Ноты лежали на полке рядом с фортепиано. Посмотрю и завтра же ей скажу.
— А ведь я знала, — проговорила Дженни. — Правда, знала… Раньше.
— Слушай, ты что, хочешь поговорить о музыке? — перебил я.
— А ты о чем, о похоронах?
— Нет, — выдавил я, пожалев, что перебил ее.
— Я уже обсудила это с Филом, — сказала она. — Ты меня слушаешь, Оливер?
Я отвернулся.
— Да, я слушаю, Дженни.
— Я сказала, что он может пригласить католического священника. Что ты согласишься. О’кей?
— О’кей.
— О’кей, — сказала она.
Я даже почувствовал некоторое облегчение. О чем бы ни зашла речь дальше, все будет легче.
Но я ошибся.
— Послушай, Оливер, — сказала Дженни очень тихо, но голосом, какой бывал у нее, когда она сердилась. — Оливер, ты перестань себя мучить.
— Я?
— У тебя виноватое выражение лица, Оливер. Это что-то болезненное.
Я попытался изменить выражение, но лицевые мускулы словно онемели.
— Здесь нет ничьей вины, ты, подготовишка мудацкий, — говорила она. — Прекрати себя упрекать.
Я хотел смотреть на нее, хотел глаз с нее не сводить, но все-таки опустил глаза. Мне было стыдно, что даже сейчас Дженни так легко читает мои мысли.
— Послушай, это единственное, черт побери, о чем я прошу, Оливер. А так все у тебя будет о’кей.
У меня опять подкатил к горлу комок, и я побоялся сказать даже «о’кей». Я безмолвно смотрел на Дженни.
— Да черт с ним, с Парижем! — сказала она вдруг.
— Что?
— Черт с ним, с Парижем, с музыкой, вообще со всем. Мне плевать на все это, понимаешь, сукин ты сын? Можешь ты в это поверить?
— Нет, — честно признался я.
— Тогда пошел отсюда вон! Я не хочу, чтобы ты сидел у моего чертова смертного одра.
Она не шутила. Я всегда мог сказать, когда она говорила всерьез. И я купил ложью позволение остаться.
— Я верю тебе.
— То-то, — сказала она. — А теперь, можно я тебя о чем-то попрошу? — Внутри у меня снова все содрогнулось от мучительного желания заплакать. Но я переборол себя. Я не заплачу. А просто дам понять Дженни — одним только кивком головы, — что буду счастлив сделать все, что она попросит. Все.
— Пожалуйста, обними меня крепко-крепко, — сказала она.
Я положил ей руку на плечо — господи, такое худенькое! — и слегка сжал его.
— Нет, Оливер, — прошептала она. — По-настоящему. Ляг рядом со мной.
Я был очень, очень осторожен — из-за этих трубок и прочего. Я лег рядом с Дженни и обнял ее.
— Спасибо, Оливер.
* * *
Это были ее последние слова.
Фил Кавиллери курил в вестибюле уже энную по счету сигарету.
— Фил! — тихо сказал я.
— Да? — Он поднял глаза, и я подумал, что он уже знает.
Ему нужно было сейчас какое-то физическое утешение. Я подошел и положил руку ему на плечо, боясь, что он сейчас разрыдается. Я был уверен, что сам я не заплачу. Я просто не мог. В смысле, я был уже по ту сторону всего этого.
Фил положил свою руку на мою.
— Жаль, — пробормотал он. — Жаль, что я… — Он запнулся. Я ждал. Куда теперь было спешить?
— Жаль, что я пообещал Дженни быть сильным… ради тебя.
И, как бы выполняя данное обязательство, он тихонько потрепал меня по плечу.
Однако сейчас мне надо было остаться одному. Глотнуть свежего воздуха. Может быть, пройтись.
* * *
Приемный покой внизу был погружен в тишину. Слышался лишь стук моих каблуков по линолеуму.
— Оливер!
Я остановился.
Это был отец. Мы были одни, если не считать дежурной в регистратуре.
Но я не мог сейчас говорить с ним. Глядя перед собой, я направился к вращающимся дверям. Через мгновение он тоже вышел на улицу и остановился рядом со мной.
— Оливер, — произнес он. — Ты должен был сказать мне.
Было очень холодно. Это было даже хорошо, потому что меня охватило какое-то оцепенение, и я хотел почувствовать хоть что-нибудь. Отец продолжал говорить, а я молча стоял, подставив лицо порывам холодного ветра.
— Я сразу помчался сюда, как только узнал.
Я забыл взять пальто. От стужи у меня заломило все тело. Хорошо. Очень хорошо.
— Оливер, — настойчиво повторил отец. — Я хочу помочь.
— Дженни умерла, — сказал я.
— Мне очень жаль… — ошеломленно прошептал он.
Не знаю почему, но я все повторял слова, которые когда-то давным-давно узнал от чудесной девушки, которая теперь умерла.
«Любовь — это когда ни о чем не нужно жалеть».
А потом я сделал то, чего никогда не делал в присутствии отца, тем более — у него на груди. Я заплакал.
Имеется в виду английская поэтесса Елизабет Барретт Браунинг (1806–1861), жена поэта Роберта Браунинга.
У вершины горы Рашмор (1889 м) в скале вырезаны огромные головы американских президентов Вашингтона, Джефферсона, Линкольна и Теодора Рузвельта, каждая высотой метров двадцать.
В оригинале этого романа и в первом издании его перевода в «Захарове» в 1999 году была сохранена ненормативная лексика. По требованию придирчивых читателей здесь она заменена. Желающие могут купить в конторе издателя отдельные экземпляры первого издания.
Стихи Э. Б. Браунинг и У. Уитмена перевел Сергей Кладо.
