Однако мы отвлеклись. Липон, весьма распространенное в современном греческом словцо-паразит, примерно означающее наше «итак», но с несколько туповатой глубокомысленностью, что вообще свойственно южанам. Я, конечно, не сразу, но в какой-то момент ясно определил свою жизненную позицию: не делать ничего, что противоречило бы моим собственным представлениям о полезности, честности, справедливости и так далее. И если мои представления противоречат общепринятым, то насрать я, строго говоря, хотел на мнение посторонних. Но, в свою очередь, я своё мнение тоже никому не навязываю. В этом смысле, я затворник.
— Хорошо тебе! — сказал я. — У меня семья, да и родители не молоденькие, помогать надо.
— Я понимаю, к чему ты клонишь, — сказал Николай. — Ответственность перед подрастающим поколением, забота о ближних. Прекрасно. Почти как у Платона — благо это общественно полезный труд. Я обеими руками за. Но… Это уродливое но, сгубившее немало умов и так портящее настроение богу, если он есть, конечно. Слишком много мужчин и женщин в конце жизненного пути вдруг с ужасом оглядываются назад и осознают, что прожили жизнь бездарно, нелепо, делали всё не так и невпопад, и никому их старания были не нужны, и пытаются на пороге небытия что-то изменить, стать другими, но силенок уж почти нет, и судороги эти ничтожны и смешны. Можно ли избежать такого финала? Не знаю. Понимание гармонии также безвозвратно кануло в Лету, как и многое другое. Остается лишь нащупывать в темноте. А для этого надо думать. А думать лень, тем более, что гарантий нет.
Людмила, всё последнее время клевавшая носом, вдруг очнулась:
— Меня сегодня кто-нибудь трахнет?! Тоже мне мужики, всё талдычат да талдычат. Педики грёбанные…
— Спокойно, киса! Пьянство не красит дам! — сказал Николай. — Поднимайся-ка ты в спальню, секус скоро будет.
— Только обещаете… — Людмила неверной походкой отправилась наверх.
— Между прочим, устами падшей женщины глаголет истина, — сказал Николай. — Завершая наш спор, могу только произнести банальную истину: всё надо делать вовремя! Обидно, что всё время не получается.
— Обстоятельства… — расплывчато сказал я и подумал в манере Николая: «А что, собственно, есть эти обстоятельства?»
— В противовес могу ответить: каждый кузнец своего счастья, — сказал Николай. — Сколько ещё бредовых измышлений привести в пример? Нет никаких обстоятельств, никакого кузнеца и ничего предначертанного. Сопротивляться судьбе также бессмысленно, как и верить ей. Человеческую жизнь направляет интуиция, во всяком случае, того, у кого она есть.
— Налей! — сказал я. Мысль отправиться вслед за Людмилой всё больше увлекала меня. — Чего-то ты меня под утро совсем запутал. Верить, не верить. Когда кажется, креститься надо.
— И то верно, — Николай устало потянулся и посмотрел в окно. — Хотя я некрещёный. А в этом деле честность нужна. Рассвело. Давай-ка передохнем. Я буду в кабинете, если что. Барышню сам найдёшь?
— Как-нибудь справлюсь, — сказал и потопал на второй этаж…
Я проснулся в то время, когда порядочные люди обедают, то есть часа в два. В кровати рядом со мной никого не было, но в спальне ещё оставался пряный запах недорогих людмилиных духов.
Удивительно, но голова не болела. Просто она была набухшая, как стог сена после дождя. Я лежал и тупо смотрел в потолок. Никаких мыслей, ни связных, не бессвязных не было. Некое состояние прострации, у меня произошло нечто подобное один раз, довольно давно, когда я перенервничал на защите диплома в институте.
Я тягостно вздохнул и сказал вслух: — Ладно, ехать пора! Завтра к станку!
Я оделся и спустился на кухню. Николай, в том же халате и бандане, что-то варганил на плите.
— Пивасика?! — сказал он с явно преувеличенной жизнерадостностью. — Или кофию с коньячком?!
— А можно просто воды? — сказал я. Сушняк у меня был нешуточный.
— Понимаю, — сказал Николай. — Сам ненавижу опохмеляться. — Он протянул мне бутылку минералки. — Позавтракаем, а потом я тебе сделаю напиток по украинскому рецепту: ложка уксуса на стакан воды. Говорят, помогает.
— Веревка с мылом мне поможет, — сурово сказал я. — Да-а-а! Если бы я так пил каждый день, точно бы помер!
— Ну, это не главное в жизни! — сказал Николай.
— Не главное, что? — спросил я. — Помереть?
— Нет, пить каждый день.
— А ты, оказывается, моралист, — сказал я и принялся вяло ковырять ложкой в тарелке с овсяной кашей.
— Может, всё-таки коньяка? — сказал Николай.
— Послушай! — сказал я. — Ты, конечно, явно большой оригинал. И, если я правильно понимаю, своим образом жизни пытаешься нечто доказать. Только вот что ты хочешь доказать? Что все остальные бараны, винтики с колёсиками в машине, которая крутится сама о себе, не спрашивая их мнения? Так ведь?
— Отчасти ты прав, — сказал Николай. — Во всяком случае, внешне это именно так и выглядит. А граница между формой и содержанием на деле всегда очень зыбкая. Есть одна деталь. А дьявол в деталях как раз и скрывается, как утверждал господин Вольтер. Я так живу, это моё. И не вижу причин менять на что-то другое. А является это доказательством или просто высокомерием, какая мне, собственно, разница. Я тебе говорил, я — затворник, своего мнения никому не навязываю.
— Про высокомерие это честно сказано. За короткий период нашего знакомства я не раз почувствовал себя остолопом, — я отодвинул от себя тарелку с овсянкой. — Кашка замечательная, но жрать совершенно не могу.
— Нормально, — сказал Николай. — К завтрашнему утру будешь как огурчик. Могу только снова посоветовать выпить коньяка и сразу проблеваться. Выведет кислоту из организма.
— Нет уж, спасибо, — сказал я. — Обойдусь минералкой. Только я вот не понимаю, а что тебе даёт право быть высокомерным? Ты же ходил в советскую школу и большую часть жизни прожил при Советской власти, а в те времена лишнего не ляпнешь. Или ты гондурасил на Колыме за идеалы свободы и демократии?
— Упаси боже! — сказал Николай. — Цирк не понимаю и не люблю, и потому никогда не уподоблялся клоунам. Моё высокомерие взращено на ниве тихого научного института с гуманитарным уклоном, где я годами прозябал за чтением книг в абсолютном презрении к общественным процессам. Среди моих не слишком разговорчивых коллег я слыл особенным букой и занудой, едва ли не сексотом. Меня старались обходить стороной, так что я затворник довольно давно.
— А женщины? — спросил я. — Неужели никого не любил?
— Отчего же! — сказал Николай. — Любил. Я бы даже сказал: много и нелепо. Но мне чаще попадались Лукреции Борджиа, нежели Беатриче, если ты, конечно, понимаешь разницу.
— Разницу я не очень понимаю, — сказал я. — Короче, кидали тебя бабы, невзирая на все твои прочитанные книжки.
— Можно и так сказать, — сказал Николай. — А точнее вот так: мне с женщинами скучно. Даже в самых экстравагантных из них крепко сидит курочка, мечтающая о насесте и некотором количестве зёрнышек во дворе в придачу.
— Это плохо? — спросил я.
— Нет. Но для этого надо быть обывателем.
— То есть таким, как я? — сказал я.
— Да, таким как ты, — подтвердил Николай.
— А ты, видать, обывателей не любишь? — похмельный гнев начал закипать во мне.
— Я мирюсь с их существованием, — сказал Николай, пронзительно смотря мне в глаза. — Коли есть пастырь, должно быть и стадо.
— Да пошёл ты!.. — зло сказал я. — Врезать бы тебе по печени. Только я в гостях хозяина не бью, тем более пенсионного возраста. Мне ехать пора, где тут такси вызвать?
— Я вызову, — сказал Николай и вышел из кухни.
Я сидел, уставившись в окно, и пытался разобраться в нахлынувшем на меня бешенстве. Похмелье, конечно, сыграло свою роль, но гораздо неприятнее было осознавать, что слова Николая задели некую струну в моей душе, которая болезненно заныла своим дурацким вопросом: «Каково же твое место в этой жизни?» Как это ни глупо, в моей памяти замелькали самые разные эпизоды, какие-то случайные встречи и даже обрывки разговоров с людьми, которых я совершенно не помнил, а может быть и не знал. В этом суетном мельтешении я настойчиво пытался увидеть собственную правоту.
— Через десять минут приедет, — Николай вернулся на кухню. — Кофе сварить?
— И всё-таки ради чего? — сказал я. — Жить затворником, презирать людей, искать книжный образ вместо человечьего? Ты надеешься, как очередной безумец, создать грандиозный план переустройства мира. Венец распятого Христа покоя не дает?
— Нет, — сказал Николай. — Хотя вот кто уж был высокомерен, так это он. Висел себе на кресте и думал: «Я вам не какой-нибудь Варрава. Захочу и воскресну».
— Мерзкая трактовка, — сказал я. — Я хоть и атеист, но вместе с инквизицией дровишек в твой костёр подбросил бы.
