Ночь перед крещением Елена решила провести все-таки у Ривки: Анастасия Савельевна как взбесилась, все время находилась на грани истерики, все кричала что-то про монастырь, про безумие Елены, про морскую капусту, которую она жрет банками, про Матильдины гены, да про нормальную жизнь — и мир в душе под такой аккомпанемент был, конечно, недостижим.
Всю ночь Елена не сомкнула глаз. Фужерчики, рюмочки, кувшинцы в Ривкином прозрачном серванте — храбро вымытые накануне Ривкой — поблескивали в темноте загадочно-празднично — и действительно, что-то бессознательно праздничное было даже и в самой Ривке — какое-то странное, возвышенное, торжественное ожидание, с которым Ривка ее, вечером, до этого, слушала, грузно сидя на кухне, как горбатый седой куст на холме, меж грязным алоэ и душистой мятой, ни слова, разумеется, про крещение не понимая — но почему-то радуясь и умиленно приговаривая:
— Ты совсем у меня взрослая уже, девочка… Совсем взрослая…
Выбежала из дому затемно — все боялась, если хоть на секундочку закроет глаза — что проспит; наскоро, но набожно уложив в пакет хлопчатое белоснежье и прихваченное из дому огромное махровое полотенце, по мокрому синему снегу переулками проскрипела к метро. В темной еще церкви оказалась первой — один на один с ворчливой, не проснувшейся сухой старушкой в заточении угловой деревянной свечной конторки — разворачивавшей свой товар. Из-за необычности утреннего антуража — гулкий пустой неосвещенный храм, ругающаяся на нее, не понятно за что, старая женщина — вдруг на секунду показалось, что все это сон: но твердо выговорив «У меня сегодня крещение, батюшка Антоний обещал…» — вроде бы никакого изумления и препирательства от сновиденческой старухи не почувствовала. Так же, продолжая ругаться и ворчать, та выдала ей, в обмен на смятый фантик денег, крест — на приятной хлопковой витой бечевочке; и Елена, крепко зажав его в правом кулаке, как оружие, прошла вперед, к главному алтарю. Зачарованно простояв у полутемного алтаря с минуту — опять подумала: «Не может быть такого счастья — неужели сегодня, неужели сейчас! А вдруг я перепутала день?» — но тут где-то в отдалении посыпались радостные всквохи — старуха, выбежав из-за свечной стойки, кланялась и прикладывалась к руке ворвавшегося с улицы батюшки Антония — в черном пальто на подряснике — и всё разом в церкви изменилось — запылал свет в дальних приделах, и в сердце, вместо какой-то робкой неуверенности, затрепетал праздник.
— Ах, вы уже здесь! — вальсируя, на ходу отдавая своему юному оболтусу-служке какие-то распоряжения, быстро подбежал к ней Антоний. — Ну пойдемте, пойдемте!
Антоний разговаривал с ней на удивление без обычного своего шутливого манерничанья в голосе — а как с величайшей драгоценностью, с каким-то слышимым дрожащим уважением — как будто подчеркивая, что не его силой совершается крещальное чудо, и что он преклоняется перед Божиим Духом, который привел ее в Храм.
Через казавшиеся какими-то дачными, верандными, дверцы с оконцами и деревянными перемычками слева от алтаря, Антоний вывел ее во дворик — и впустил в церковное служебное низенькое здание: «трапезную». Где Елену, как родную, встретила колкими объятиями ярко наряженная, с печеньицами и орехами в фольге на нитках-подвесках, небольшая, домашняя, ёлка — только без обязательной в каждом советском доме красной звезды на верхушке — зато с удивительными, как будто слегка подкопчёнными, старинными казавшимися, как будто где-то в ящике пролежали с дореволюционных времен, елочными игрушками — пастушки, овечки, пестрые жар-птицы (все их, по странному, фантастическому ощущению — Елена как будто бы с блаженством, чуть не с легким стоном — «ах, так это был не сон!» — вспоминала, узнавала — хотя никаких воспоминаний о них у нее быть не могло). Было удивительно тепло, почти жарко, и как-то солнечно. Хотя на оставленных, остановленных, укрощенных закрытой дверью, внешних декорациях улицы, как она, вроде бы, помнила, царила талая непогода. Антоний, запалив везде яркий электрический свет, уже проводил ее в следующую, большую комнату. Когда она опустилась на мягкий стульчик со спинкой, где Антоний попроси ее подождать «остальных» — пока Антоний, вместе со служкой, делали какие-то приготовления (устанавливали золотистую купель на середину, раскладывали иконы, покрывали аналой ярко-белой атласной дорожкой, раскрывали какие-то интересные благоуханные крошечные сундучки с акварельными кисточками) — у Елены еще более усилилось странное ощущение — что она все это вспоминает — все эти удивительные церковные вещи, как будто оживающие — как будто проявляющиеся сквозь прекрасный сон в явь.
В комнату вошли еще трое — три молодые женщины. Потом молодой парень. Потом еще один. И еще одна девушка, чуть повзрослее нее. Не в состоянии рассматривать их (будучи просто не в силах оторваться от внутренней солнечности), Елена только удивлялась, что присутствие чужих людей совсем не коробит, да и чужими они не чувствуются. Вон, сели все, улыбнувшись, так же как и она, на жердочки рядом, со своими кульками.
С помощью служки, Антоний облачился в белые богослужебные одежды — блестевшие праздником. Дымным маятником закачалось кадило вокруг купели. В воздухе завис аромат чистых свежевыглаженных хлопчатых полотнищ — и почему-то карамели.
Вот, наконец, настоящее оглашение! Защищающая рука священника — слуги Божьего — от имени самого Христа берущего каждого оглашенного под защиту. Божье дуновение и молитвы, изгоняющие злых и нечистых духов, запрещающие им.
— Запрещает тебе, диаволе, Господь пришедый в мир, и вселивыйся в человецех, да разрушит твое мучительство, и человеки измет, Иже на древе сопротивныя силы победи, солнцу померкшу, и земли поколебавшейся, и гробом отверзающимся, и телесем святых восстающим: Иже разруши смертию смерть, и упраздни державу имущаго смерти, сиесть тебе, диавола. Запрещаю тебе Богом, показавшим древо живота, и уставившим херувимы, и пламенное оружие обращающееся стрещи то: запрещен буди. Оным убо тебе запрещаю, ходившим яко по суху на плещу морскую, и запретившим бури ветров: Егоже зрение сушит бездны, и прещение растаявает горы: Той бо и ныне запрещает тебе нами. Убойся, изыди, и отступи от создания сего, и да не возвратишися, ниже утаишися в нем, ниже да срящеши его, или действуеши, ни в нощи, ни во дни, или в часе, или в полудни: но отиди во свой тартар, даже до уготованного великаго дне суднаго. Убойся Бога, седящаго на Херувимех и призирающаго бездны, Егоже трепещут Ангели, Архангели, Престоли, Господьства, Начала, Власти, Силы, многоочитии Херувимы, и шестокрилатии Серафимы: Егоже трепещут небо и земля, море, и вся яже в них. Изыди, и отступи от запечатаннаго новоизбранного воина Христа Бога нашего. Оным бо тебе запрещаю, ходящим на крилу ветреннюю, творящим ангелы Своя огнь палящ: изыди, и отступи от создания сего со всею силою и ангелы твоими. Яко прославися имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков, аминь.
Батюшка Антоний, читая запретительные молитвы, был серьезен и даже грозен — каким Елена его еще никогда не выдела.
И, наконец — когда оглашенные повернулись лицом на запад, священник начал произносить самые главные вопросы — повторяя каждый из них, как будто до последнего оставляя свободу выбора — трижды:
— Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его и всея гордыни его?
— Отрицаюсь.
— Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его и всея гордыни его?
— Отрицаюсь.
— Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его и всея гордыни его?
— Отрицаюсь.
— Отреклася ли еси сатаны?
— Отрекохся.
— Отреклася ли еси сатаны?
— Отрекохся.
— Отреклася ли еси сатаны?
— Отрекохся.
— И дуни, и плюни на него! — с восхитительным гневом в голосе порекомендовал батюшка Антоний — и все семеро оглашенных с удовольствием припечатали лукавого древним плевком через левое плечо.
И вот уже, развернувшись и стоя лицом на восток:
— Сочетаваешься ли Христу?
— Сочетаваюсь!
— Сочетаваешься ли Христу?
— Сочетаваюсь!
— Сочетаваешься ли Христу?
— Сочетаваюсь!
— Сочеталася ли еси Христу?
— Сочетахся.
— Сочеталася ли еси Христу?
— Сочетахся.
— Сочеталася ли еси Христу?
— Сочетахся.
И вот — уже можно было дать самый сладостный ответ на вопрос: «Веруешь ли Христу?»
— Верую Христу яко Царю и Богу! — и в этом ответе звенел явственный, первохристианский вызов всем земным властям и правителям: Христос есть единственный правитель, которого должно и можно признавать.
Удивительным было помазание елеем: Господь, через священника, как будто бы заново творил тело святым — таким, каково оно было в раю до грехопадения первого человека — уничтожая поврежденное грехом тело.
