Ночью случилось прибавление – две крошечные морские свинки и четыре цыпленка. Есть и потеря – недельный кролик. Он протянул даже дольше, чем все рассчитывали. Я убираю тельце, и его живые собратья тут же занимают пустое место.
За общим гамом слышен звук мотора. Это папа едет на своем юте с кузовом, груженым граблями, лоханями, лестницами и подстилками. К хлеву на квадроцикле подъезжает Эван, поднимая облако пыли и распугивая птиц.
– Зачетные перчатки, – кричит он, подмигивая мне, потом давит на газ и уезжает в сторону, прежде чем дать по газам и рвануть в сторону оливковой рощи. Я провожаю его средним пальцем, но, наверное, эффект теряется за ярко-розовой резиной. Вот засранец.
– Не обращай внимания, – говорит Бекки.
– Мог бы не сыпать соль на рану.
Сколько помню, из всех занятий на ферме сбор урожая – самое лучшее. Это долгие неторопливые дни в компании папы и приезжих студентов, у которых обычно оказываются непривычные имена и прозвища в честь героев «Звездных войн» или детских передач. Это разложенные на земле сети, над которыми нужно трясти ветки, пока сеть не исчезнет из вида под черным покровом оливок. Это Эван и его чертовы пневматические грабли, из которых он будет стрелять оливками в головы ничего не подозревающих сборщиков. Потом все сядут на землю и начнут выбирать из сетей веточки, листья и гнилые плоды, и за этим занятием обычно рассказывают самые интересные истории из жизни в разных частях света. Я бы все на свете сейчас отдал, чтобы быть там. Слышать визг девушки, которая первой спутает кенгуриную какашку с оливкой, и вскрик парня, которого первым испугает плащеносная ящерка. Видеть, как снова и снова переполняется сушилка, оглядываться на пройденный ряд и любоваться проделанной работой, заканчивать рабочий день с чувством усталости и благодарности за новых друзей. Смотреть, как мама и папа включают на ночь процессор и открывают бутылку вина за первое масло сезона.
Но увы. На этот раз я вынужден довольствоваться компанией зверья и носить розовые перчатки.
Я заглядываю в овчарню на предмет новорожденных и мертвых тел, но ни тех, ни других не вижу. В обоих случаях их следовало бы убрать: новорожденных – подальше от вездесущих лис, мертвых – подальше от глаз туристов. В прошлом году какие-то дети бились в истерике, и родители на нас жаловались.
Туристы приходят посмотреть, как овечки блеют, а не разлагаются.
Первая машина приезжает раньше, чем мы ждали. Слышно, как хлопают двери, следом слышен детский визг.
– Ну что, удачи, – говорю я Бекки. Школьные каникулы – испытание для всех, особенно для животных, которых будут щупать и тискать, словно они игрушечные.
Я иду в противоположном направлении, к северной границе фермы, где забор. «ВХОД ЗАПРЕЩЕН», – предупреждает табличка на калитке, соединяющей наш участок с запущенным соседским. Его владельцы живут где-то в Сиднее, купили эту землю лет двадцать назад, и с тех пор к ней не прикасались: там ничего, кроме непроходимых зарослей каллистемона, аллоказуарина, ксанторреи и прочей местной флоры.
Я забираюсь на калитку, сажусь на нее верхом и жду. Некоторое время назад я решил, что если отдавать лисице трупики, она не будет охотиться на живых. Почти уверен, что она наблюдает за мной. Она не могла не учуять запах крольчонка, но ее нигде не видно. Осторожничает: у нее дети, которых нужно кормить.
Интересно, чует ли она мою уязвимость, как девчонки в школе. Звери ведь знают, когда живое существо умирает или ослаблено. Может лисица видеть, что я болтаюсь в хрупком лимбе между здоровьем и болезнью?
Наконец, хищница появляется в поле моего зрения. Она движется медленно, прижавшись к земле, почти струясь по ней, и держится настороженно, хотя по мне видно, что я ее не трону. По-видимому узнав меня, она подходит ближе, останавливается и упирается в меня взглядом. Мне кажется, что она видит меня насквозь. Я швыряю ей трупик.
– На, это тебе. Только не лезь в наш хлев, ладно?
Она хватает крольчонка зубами и растворяется с ним в зарослях. Вот так, ни сантиментов, ни чувства вины. Пищевая цепочка в действии.
Мне советовали не думать о смерти, но это не так-то просто. Брошюра рекомендует «Повторять позитивные утверждения. Быть здесь и сейчас. Строить планы на будущее. Найти себе занятие». Я задумчиво трясу забор, чтобы послушать, как дребезжат расшатанные доски.
У меня все хорошо, говорю я себе. Я в порядке. Она тоже.
Я прихожу в себя, когда слышу голос Бекки.
– А это – совсем еще ребенок. По нему, конечно, не скажешь, но вообще он очень добрый и дружелюбный мальчик. Его можно спокойно покормить с руки.
Туристы переговариваются, дети весело хихикают. Бекки улыбается и продолжает:
– На всякий случай я бы советовала держаться на расстоянии: у него с утра, бывает, неприятно пахнет изо рта.
Я театральным жестом чешу в затылке, спрыгиваю с калитки и бреду мимо туристов в загон к эму, чтобы подобрать три зеленых яйца, подкатившихся к самой ограде. Затем я передаю их Бекки и оставляю ее присматривать за туристами, кормящими страусов.
– Держите ладонь раскрытой, – советует кому-то Бекки. Я снимаю перчатки, бросаю их в ведро и иду обратно к дому мимо лавки и загона с альпаками. Навстречу мне выходит мама с подносом сдобных булочек.
– Не хочешь заварить чаю на двадцать чашек?
– Как соблазнительно, – отвечаю я. – Но меня ждет «Гордость и предубеждение», – должна же быть какая-то польза от списка чтения по литературе.
– Ты что, до сих пор не прочитал?
– Ну, это сложное чтиво. Не то что твои «Пятьдесят оттенков серого», – говорю я, но мама уже ушла дальше и меня не слышит, оставив за собой шлейф ароматной сдобы.
Иногда случайный запах – все, что нужно, чтобы вернуть обратно в палату № 1. Вот и сейчас. Я чувствую Мию всем телом, я чувствую ее руку на своем плече, я чувствую ванильный запах ее выдохов…
Стоп. Глубокий вдох. Будь здесь и сейчас.
Здесь и сейчас ко мне ластится детеныш кенгуру. Он жадно обнюхивает мои пальцы, и я показываю ему пустые ладони, а потом чешу его за ухом, хотя это запрещено. Когда я ему надоедаю, он перебирается к старому сараю и заглядывает внутрь.
В этом сарае пятнадцать лет копился разный хлам: старое оборудование, ненужные инструменты, какое-то барахло предыдущего владельца. Человеку с нестабильным иммунитетом вообще-то неполезно там находиться, поскольку отовсюду торчат ржавые гвозди, шныряют крысы и мало ли что еще. Но я захожу.
Дождавшись, когда глаза привыкнут к темноте, я оглядываюсь и взбираюсь на небольшую шаткую стремянку у стеллажей. Сверху сложены доски. Я вспоминаю как смастерил в десятом классе кофейный столик для мамы из точно таких же. На проект ушло полтора семестра времени, но мне понравилось, и я потом сделал еще один, для Бекки, в подарок на Рождество. И вот, хорошая древесина лежит и пропадает. Но куда девать еще один кофейный столик?
И тут меня осеняет: колыбелька! Бекки еще ничего не покупала, и, конечно же, ей понравится вещь, сделанная своими руками. А главное, колыбелька – проект смелый и долгосрочный. То что нужно, чтобы держать меня в «здесь и сейчас».
И не думать про Мию.
Блин, я не за булочками сюда приехала.
Звери милые, конечно, но я здесь не за этим. Я все-таки не ребенок.
В лавке туристы макают нарезанный кубиками хлеб в пиалы, пока женщина рассказывает про пять сортов масла. Вроде, я ее узнаю, хотя выглядит она постройнее, и волосы другого оттенка. Еще она сама приветливость, не то что в больнице, но ведь перед ней сейчас клиенты. Конечно, будешь соловьем заливаться про всякие там нотки вкуса и цвета. Черт, все слишком сложно.
И да, это все-таки его мама. А сам Зак… мне показалось, что это он прошел мимо, когда мы стояли у вольера с эму. Они мне не очень-то понравились. Глаза-бусинки и такой угрожающий клюв… а он не боится. Зашел прямо в вольер в этих своих яркорозовых перчатках и вынес оттуда три яйца.
Там дальше дорожка ведет к калитке с надписью «Входа нет». И рядом старый сарай. Прямо сейчас рядом с ним тот самый парень, общается с кенгуренком. Не пойму, все-таки это Зак или нет? Волосы короткие и темные. Я его таким не помню. Он выглядит лучше, чем я могла вообразить.
Надо бы подойти. Но табличка меня останавливает. Может, окликнуть? А если это не он? Получится неудобно… А если он?
Такой высокий. Впрочем, я же никогда не видела его в полный рост.
Окей, допустим, я его окликну, и он обернется. Что дальше? Кричать: «Ты пооомнишь меняааа?» Меня, которой ты соврал? Сказал, что полегчает. Прикинь, чувак, не полегчало.
Ну вот, он заходит в сарай и скрывается из вида.
Водитель за моей спиной зовет туристов возвращаться из лавки к автобусу, и я иду с ними. Он предлагает мне руку, чтоб помочь подняться, но я отмахиваюсь. Костыли размазывают грязь по мягкой обшивке пола. Водитель дожидается, когда я вернусь на сидение для инвалидов, и автобус трогается с места.
