Срубили его в шагах двух от меня. Он ручонку тянет:
— Помоги, друг.
Какой, помоги! Свои бы проблемы решить — вон электричка подошла. Но меня никто не спрашивал — на чьей ты, парень, стороне? Засвистели, замелькали кулаки — бац! бац! Я и окривел сразу на один глаз. Но другим-то вижу. Нет, сам себе говорю, не для того меня с электрички ссадили, чтобы пьяные мужики в Еманжелинке на вокзале до смерти забили. Сумкой прикрываюсь, одному как засадил в дыхалку ногой. Смотрю — крючится у лавочки. Другой вообще — кульбит через неё и застрял в кустах надолго. А мне же домой надо. Рванул к электричке. Только сглупил малость: мне бы через пути и прямо к дверям открытым, а я по дорожке…. Ну и выскочил на середину вагона. А там, сами понимаете, ни дверей, ни дверцы. Пока размышлял: направо иль налево, меня настигли, и снова — бац! бац! Ажна искры из глаз. Вот сволочи, другой бы раз поучил вежливости, а сейчас, простите, тороплюсь — вот-вот электричка уйдёт. Рванулся в одну сторону — не пробиться, в другую — та же картина Репина — приплыли, называется. Но в жизни всегда есть место случаю. Случилось — курили в тамбуре парни, видят — потасовка. Выскочили — бац! бац! — лежат орёлики и на свадьбу свою не торопятся. Меня в вагон затащили, а я уж ничего не вижу. Вот такие дела.
Постовальчик очень мускулистые руки за голову закинул:
— А я всё думаю: узнаешь ты меня или нет?
— Признаюсь, память на лица плохая, — говорю. — Уж сам расколись: со свадьбы ты или с электрички.
— Я тебе намекну, а ты постарайся догадаться — сеструхин платочек увёз тогда.
— Помню, обтирали мне личико разбитое две девицы. Тогда, значит….
Я протянул Постовалу руку:
— Спасибо, друг.
— Брат, — поправил он.
— Твой должник.
— Сочтёмся.
После продолжительного молчания Постовалов окликнул ребят напротив:
— Эй, вы там — расскажите что-нибудь?
Дмитриев пробурчал что-то по-стариковски. А Чистяков рявкнул:
— Я отца зарубил!
— Понятно.
Я свесил голову вниз к Женьке Талипову:
— Ты боксёр?
Тот потрогал сломанный и приплюснутый нос.
— Нет, это копытом. Лошадка подо мной на льду поскользнулась — два перелома от ступни до колена. А как поднялась — ещё копытом в лицо. Вот я полз домой и думал — замёрзну.
В трёх словах — а какая жуткая история. Я представил — бр-р-р! — упаси Бог.
Постовальчик свесил голову к Захарову:
— Санька, расскажи ты историю.
— А про что рассказать?
— Про баб, конечно — ты у нас мастер по этой линии.
Захар без бахвальства:
— Дак у меня и опыт большой. Я ведь с раннего детства начал.
— Как ты их обалтываешь?
— Легко. Я ведь упрямый: пристану — хрен кто отвяжется. Этим летом девчата на току работали — зерно лопатили. Я в обед на машине приехал, Танюху там одну в склад заманил, на пустые мешки завалил.
— Дай, — говорю.
Она:
— Нет.
— Дай.
— Нет.
— Ну, как хочешь, — говорю. — Только знай, я упорный: могу лежать на тебе весь обед. Да хоть до самого вечера.
— Ну и как?
— Дала — куда ей деваться. Я ж говорю — упорный, никто не устоит.
Не любил пошлых разговоров. Но Захар так безыскусно и в то же время юморно рассказал о своей победе, что я посмеялся вместе со всеми. Да и Танюхе упомянутой может и не совсем плохо было. Иначе б парился Захар на нарах, а не ехал в поезде служить в элитных войсках.
Ребята мне понравились, и не за копчёное сало, гусят-поросят — своей непосредственностью. Все они были родом из Уйского района, только из разных деревень — Ларино, Верхнее и Нижнее Усцелёмово. Окончили СПТУ, Вовка и Женька механизаторами, а Захар водителем грузовика. Хотелось ему служить за баранкой, а не на катере. Да и механизаторы — готовые танкисты. Но военкому видней — где кому. Ну и едем — чего тут обижаться? И на кого?
На следующий день мичман Титов навёл в вагоне флотский порядок. Всю обувь спрятали в ящики под нижние полки. Ходили в носках. Кому нужно покурить или в туалет — в тамбуре стояли три пары ботинок самого большого размера. С расчётом — один в туалет, двое курят.
Титов курильщикам:
— Надо беречь своё здоровье: оно теперь принадлежит Родине.
За порядком следили дневальные. Трижды в день после еды (питались мы в вагоне-ресторане) загоняли они всех на полки и мыли «палубу». А попросту — влажной тряпкой протирали пол вагона. Ночью тоже мыли — один раз после отбоя.
Вы не представляете, как хорошо думается под стук колёс! О чём? Да о чём угодно. Вот, например, похоже наше противостояние с НАТОй на борьбу древней Спарты с Афинами? Спартанцы — символ мужества, чести, доблести воинской. Полное презрение к роскоши, разврату, неги и лености. И наоборот — уважение к женщине, простой суровой жизни, заполненной упорными занятиями, и, как результат, победы во всех сражениях. Они даже говорили лаконично, то есть кратко, метко и по делу. А американцы, то есть афиняне — это бесконечная погоня за богатством. Когда оно есть — жратва от брюха, порочные женщины, от которых детей-то заводить стыдно и опасно. Хвастовство сплошное. И, конечно, за меч браться не хочется. Зачем? Пусть наёмники упираются. Вот у нас — армия народная, служба — долг Родине, а америкосы — только за деньги. Думаю, мы им накостыляем. Хотя, войны, конечно, не хочется. Мы их должны победить в мирном соревновании. На экономическом поприще. Что для этого у нас есть? Конечно, колоссальные богатства огромной страны. И народ, закаленный суровой жизнью. Дружный. Работящий. Есть, конечно, исключения. Чебуреков взять — вечно они толкутся на базарах. За копейку даже готовы удавиться. И сталь варить, конечно, не умеют. И не хотят. И станки делать. И землю пахать. Что с ними делать? Государство, конечно, воспитывает молодёжь — партия, комсомол, пионерия. Но если отец на базаре — кем сынок вырастет? Да торгашом и вырастет, что ему не внушай. Что же делать? Есть над чем задуматься.
Вот Афины. Им не надо было думать: кем стать и как жить. Вся Греция через их порт Пирей товары тащила — вот и не зевай, набивай мощну торговлей. А Спарта? Такой она стала и прославилась в веках благодаря одному человеку — Ликургу. Пришёл он, посмотрел на людей и сказал: надо жить так и не иначе. Всем понравились его законы — и возник город Спарта, и стал таким, каким мы его теперь знаем. Вот бы мне стать советским Ликургом — написать законы, убедить всех, что именно так, и только так, жить надо. Законы у нас Партия издаёт, Верховный Совет и Правительство. Мне туда — только в мечтах. Но ведь можно затеять преобразования, скажем, в одном отдельном коллективе. Как пример для подражания. Как ядро для кристаллизации.
Мои новые друзья — механизаторы, парни — вполне сметливые, подвижные — в смысле, к новому. Подбить их, да и других желающих после дембеля поехать, ну, скажем, в Казахстан, на целину. Организовать там, на пустом месте, в дикой степи колхоз, коммуну да как угодно назови — коллектив, который будет жить, и трудиться по правилам самими установленными. Упорный труд, занятия спортом, художественной самодеятельностью, и основа основ — флотский порядок и чекистская самодисциплина.
Утопия, скажите? Но почему? Мне идея нравится. Почему она не должна понравиться названному брату Постовалову, Женьке Талипову, Захарику? Как её осуществить? Мне не представляется сложным. Под дембель списаться с «Комсомольской правдой». Там инициативу наверняка поддержат, по своим каналам пробьют нам землицу, где будем жить и экспериментировать. Кинут клич девчатам по всей стране — мол, молодые, холостые, храбрые моряки едут осваивать целину — поддержите своим участием и любовью.
А почему целину? Потому что Талипов с Постоваловым — механизаторы? Да они работали-то на тракторах максимум один год. А за три года службы станут настоящими морскими волками. К чёрту пыльные степи! Даёшь остров Врангеля! Или Юденича. Или Колчака. Любой необитаемый. Мы его быстренько освоим. Монахи же справляются на своих Соловках. Ага, монахи. У них основной движитель по жизни — вера. И у нас тоже! У них — в загробную жизнь. У нас — в коммунистическое будущее.
В принципе, конечно, всё сходится — труд, спорт, культурная жизнь — всё можно внедрить железным флотским порядком. Как быть с женщинами — вот вопрос! Нет, конечно, трудиться и спортом заниматься девчонки тоже умеют, а петь и плясать гораздо лучше нашего. Но с любовью как быть, с интимными отношениями? Со сколькими девчонками я не встречался — со всеми расстался. Еду на службу, а переписываться не с кем. Кому-то я не понравился, кто-то мне. Гармония у нас была только с Таней из Нагорного. Но ведь мы тогда ещё были детьми. Об интимных отношениях даже не помышляли. Да и — приходит теперь понимание — не любила она меня. Так, играла спектакль. Смена в лагере закончилась, и Таня всё забыла. Рыжен рассказывал: где-то с нею познакомился и поехал в Нагорный. Накостыляли ему там. Впрочем, ему не привыкать. Поехал бы я — тот же результат. Так что не судьба.
