— Еще как они поднимаются: на кнопочку нажимать надо уметь просто, — презрительно-угрюмо заметил Воздвиженский — и, щелкнув, взбросил свой подлокотник ввысь.
— А-а-а-а! Ну тады в-в-всё ва-ва-ва-а-а-абще прекрасно! — возликовал Кудрявицкий. — Тады просто ра-ра-раскатываем все кресла плоско, во всё купе — как огромную кровать — и в-в-все ложимся, вдоль, одновременно — чтоб ничего не за-за-закатывалось обратно! Ха-ха-Ханя Ганина не придет? А, ну тады ва-ва-абще прекрасно! Уместимся все с ши-шиком!
— Вдоль не получился — получится только поперек! Головой к окну, ногами к двери! Или наоборот! А лучше — вальтом! Так ужимистей! — нарочито скрипучим рационалистическим голоском поправляла Кудрявицкого Лаугард, уперев руки в боки и делово осматривая купе, как какое-то жилое помещение своей же собственной квартиры.
— А я спать еще не хочу! — с хулиганской радостью, пронаблюдав все эти обсуждения, — сломала весь кайф стратегам Елена. — Я у окна посижу — в своем креслице. Я вам мешать не буду — я с ногами заберусь и всё…
— Ну в-в-в-от! — расстроился Кудрявицкий. — Ка-ка-каму-то придется ноги поджимать тогда, из-за тебя!
— Хватит болтать тут! — встрял вдруг, дико выкатив в раздражении глаза, Воздвиженский. — Давайте спать уже! Вы как хотите — а я спать буду. Вчера не спали ночью, а еще и сегодня… — и принялся раздвигать свое кресло.
Розовощекий Дьюрька, как ангел, молча сидевший у окна и, хлопая глазами, наблюдавший чехарду, не выдержал и хихикнул.
— Свет не выключается, — жалобно докладывала Лаугард, когда все кресла, кроме кресла Елены, были уже разложены в единую, относительно плоскую, с несколькими чудовищными изгибами кровать, во всё купе, — а Лаугард, на цыпочках, в носках, сняв сапожки, переступая через тела и куртки (используемые вместо одеял), добиралась до разбросанной почему-то по всему купе чудовищно сложной системы выключателей. — Если я вот этот рычажок… Чпок! Видите? Верхний выключился, а ночники не выключаются! А если я по одному ночники выключаю — тогда вот этот вот сразу включается, автоматически! Это вот не я его включила — видите, видите?! Аварийный что ли?
— А как мы, интересно, в туалет выходить будем? — смеялась, наблюдая за ее скачками, Елена.
— Оля, а ты мне, между прочим, сейчас прямо на руку наступила — и стоишь на ней, — философски-спокойным тоном скромно заметил, в мигающей полутьме, Дьюрька.
— Я ж тебе не на каблуках наступила, а босиком! — приструнивала его Лаугард. — Нет, не выключается! — хныкала она, после очередной эскапады аккордов на выключателях. — Все равно этот вот голубой, справа над дверью, не выключается!
— Завесьте его курткой какой-нибудь — хватит будить тут! Я заснул уже почти! — грубо буркал Воздвиженский, легший головой к двери и ногами к окну — и теперь, бурча, и поминутно этим фактом возмущаясь, вынужден был подгибать свои ноги — так как именно с его части самопальной «кровати» Елена восседала в своем неразложенном, вертикальном, кресле: Дьюрька, Кудрявицкий, и сама Лаугард, как и порекомендовала Ольга, легли, для компактности, «вальтом» — головами в противоположную от Воздвиженского сторону, к окну.
— Да?! «Завесьте»?! А я при свете спать не могу! — жаловалась Лаугард, укладываясь, впрочем, обратно на свое место — между Дьюрькой и Кудрявицким.
— Замотай голову курткой! Хватит бегать тут уже! — злился Воздвиженский. — Замолчите уже все! Спать!
Дьюрька, впотьмах, хохотнул.
Елена чуть вздернула шторку с угла своего окна и запоем хватала взглядом промелькивающие мимо, какими-то необычайно уютными казавшиеся полустанки — с мягко освещенными, сквозными стеклянными павильончиками.
— Закройте штору уже — в глаза же фонари светят! — буркнул Воздвиженский.
— Замотай голову курткой — и порядок! — посмеиваясь, передразнила его Елена — но на всякий случай, из человеколюбия, внырнула головой за кулисы шторки.
Когда электричка, на следующем же из полустанков, затормозила, Елена все ж таки не выдержала:
— Западно-германская собака! — возопила она в восторге, увидев, как в лунном свете дама в красном плащике выгуливает, прямо по гладкому перрону, спаниеля, уже обнюхивающего, с подозрительным интересом, кубическую урну рядом с металлической лавкой.
— Где, где?! — моментально вскочил Дьюрька и прильнул к окну тоже, взметнув, со своей стороны, штору. — Ой! Она писает на урну!
— Хватит будить! — злобно заругался Воздвиженский, — у которого сна не было, впрочем, ни в одном грамме голоса.
Елена взглянула в направлении нескончаемого бубнежа.
— Ну ладно, спать — так спать! — в веселом каком-то хулиганском настроении (что частенько случалось с ней на вторые, хрустальные сутки после бессонной ночи — если не заснуть вовремя и во вторую ночь подряд) согласилась Елена, мстительно раздумывая, какую бы диверсию устроить, чтоб раз и навсегда отучить Воздвиженского гугнить на друзей: вскочив, разложив кресло и шатко сплавляясь, как на плотах, по другим, катучим, частям кресел, добралась до двери, бросила кроссовки (которые все это время держала высоко на весу как торт, за бант) в щель рядом с дверью, и вымеренно, чтобы не схлопнулись обратно кресла, улеглась, слева от Воздвиженского, к стенке.
Воздвиженский лежал на спине, недовольно подбучивая губы — и как только Елена угнездилась — порицающе на нее избока взглянул. Удивившись какой-то странной перемене в лице Воздвиженского, и тайком его рассматривая, Елена вдруг поняла, что на нем просто нет очков — снял и отложил куда-то — наверное, в кармашек висевшей слева от двери куртки, что ли. Взглянув еще раз на его лицо, чуть освещенное рассеянным светом, выскальзывающим из завешенного курткой Лаугард ночника с противоположной стороны дверцы, Елена подумала: «Забавно, а он ведь сейчас немного похож на Вергилия — на тот его скульптурный портрет в Неаполитанской усыпальнице, фотография которого — в дореволюционном томике, который я так до сих пор и не вернула Крутакову… Эти очень пухлые губы, этот чуть барашковый большой нос, Вергилиев подбородок, Вергилиев хороший лоб… Только волосы зря обкорнаны, локонов на лбу вольных не хватает до полного сходства! Забавно, а ведь он красив сейчас — когда не бубнит… Карие глаза с густыми ресницами… Только нос не отбит, в отличие от мраморного Вергилия», — и отвернулась к стенке.
Через минуту, впрочем, вскочила — и, наступая мысками на чьи-то руки и ноги, пробралась к голубому завешенному продолговатому светильнику рядом с дверью — светившему и впрямь отвратительно. Как ни странно — щелкнув пару раз не те клавиши — и вызвав стоны щурящихся друзей полыхнувшим верхним светом, и очередной фейерверк ругани Воздвиженского, — на третий раз выключить ночник она все-таки умудрилась.
Лаугард в темноте захлопала в ладоши.
Елена, крайне гордясь подвигом, улеглась опять к стенке.
Все на минуту утихло.
— Что вы там вошкаетсь?! — загугнил опять, со злобенью в голосе, Воздвиженский, когда то ли Дьюрька, то ли Лаугард решили перевернуться на другой бок — а поскольку лежали они башками в одном направлении (и лежали довольно плотно — Воздвиженский, шантажируя всех своим бубнежом, оккупировал добрую половину купе), делать это можно было только синхронно. — Лежите спокойно!
Елена перевернулась опять лицом к нему — сейчас, в темноте, при задернутых шторах виден был только контур лица Воздвиженского — и опять поразило ее сходство с тем самым мраморным Вергилием! «Надо же — какие дурацкие шутки природы — какое чудовищное несовпадение гугнивой занудной начинки — и этого вдохновенного профиля, одухотворенного лица, без очков так поражающего красотой, как будто бы даже с внутренним обещанием творчества! — размышляла Елена. — Неужели нет ничего в мире, что может заставить его измениться, очнуться? Неужели нет никакого средства, чтобы сбить его с гугнивой этой, за него кем-то проложенной дорожки?»
— Если ты еще раз ткнешь мне своим паршивым носком в нос, Дьюрька! Я тебя вышвырну из купе! — развопился, уже не на шутку, Воздвиженский, все так же лежа на спине.
Елена чуть передвинулась и положила голову на правое плечо Воздвиженского, а руку вытянула по направлению к левому его плечу, так что получилось, что как будто она его полуобнимает. Воздвиженский изумленно замолчал. Через пару минут, впрочем, словесный фонтан разверзся снова:
— Дьюрька, я серьезно! Хватит уже вертеться! Лег так лежи!
«Всё. Еще хоть слово — и он у зубного», — с хулиганской веселостью сказала себе Елена: передвинулась чуть повыше, улеглась поудобнее к Воздвиженскому на грудь (при его гробовом изумленном молчании), и чуть сонно, но в некоем авантюристическом запале, стала теребить рукой уголок воротника его рубашки, выпущенного сверху из-под воротничка его свитера. От его мягкого, пушистого, длинноворсного пестрого свитера, щекотку которого она чувствовала теперь и левой щекой, и носом, и губами, пахло теплой шерстяной чистотой — как от молочного щенка.
