Ольга Постникова - Роман на два голоса

Она зажгла все лампы в обеих комнатах и то и дело бегала к окну, выходящему на улицу. В течение ночи дважды выскакивала в пустой переулок, в коричневую от грязи мглу, потому что мерещилось: он зовет ее снизу. Она уже отчаялась просить помощи в милиции и ждала утра, решив искать его сама. Прибежала в опорный пункт охраны порядка у Крымского моста ни свет ни заря и пыталась узнать, куда отвозили людей, которым, как она выразилась, стало плохо на улице. “Он совсем больной!” — приговаривала она, успев надоесть дежурному, который только-только заступил на сутки.

Весь день она ездила из одной больницы в другую, измученная и почти безучастная, сжимая два рубля в кулаке. Мелочь у нее скоро кончилась, и, пересаживаясь с троллейбуса на трамвай, потом в автобус, она уже не брала билета, сберегая намокшие рублевки, чтобы потом везти домой на такси ее ненаглядного Сашу.

Она ехала по однообразным улицам, осознав вдруг, что наступил вечер. Троллейбус как будто кружился на одном месте, так похожи между собой были дома. Наконец объявили нужную ей остановку, она соскочила с подножки, ступив неосторожно в воду. К больнице вела разбитая асфальтовая дорога, идти надо было по уложенным в грязи доскам. На ветхих темных зданиях висели таблички, но стало уже темно, а освещение не включено, и по близорукости она не могла прочесть надписей. Лишь от далеких новых корпусов клиники доходило немного света в закоулок, куда она попала, к моргу. Две девочки-санитарки без пальто, беленькие, везли на каталке трупик новорожденного и первые заговорили с ней: “Вы в гинекологию?”

Когда она тащилась назад по расхлябанной дороге, где уже не было машин, то не думала ни о чем. И потом на “Кропоткинской”, в подземном тепле, шагая по отполированному граниту, умом цепенея, внезапно почувствовала, что все внутренности отделились от нее и каким-то мощным давлением выталкивается через горло горькое месиво рвоты… Пьянея от дурноты, она схватилась за колонну, мраморную, прохладную, сочащуюся меланхолическим светом. И, вспомнив вопрос: “Тошнит?”, который без конца задавала ей мать, догадывающаяся, что дочка “в положении”, сказала вдруг о себе самой в тех пошлых выражениях, какие слышала от подруг: “Залетела, уже не рассосется! Теперь уже точно!”

Она быстро пошла по Гагаринскому, чуть наклонившись вперед и строго посередине тротуара, словно по нанесенной на асфальт черте. Задержавшись на миг возле огромной липы, выдвинувшей ветви до середины мостовой над дорогой, хоть и ходила мимо нее почти каждый день, впервые заметила, что та расщеплена надвое и обнажилась белая плоть дерева над напитанной водою потемневшей корой ствола.

Зрение ее как будто вдруг обострилось, и в темноте она увидела, что верхнее боковое окошко в их доме светится, и занавеска отдернута. Окно сияло, ей казалось, во все небо. Задыхаясь, она летела по переулку в гору и думала только, скорей бы добежать до дому, где ее любимый, она была уверена в этом, уже ждет ее.

Она бежала неграциозно и косолапо, радостно загребая воду ногами и слыша, как чавкает у нее в туфлях, и думала, что вот сейчас грянет какой-то главный момент их жизни, и они скажут, наконец, — простодушно и открыто, — те слова, которые до сих пор так и не сумели сказать друг другу.

1978, 1998