Чартере, который никогда не заставлял новых пациенток ждать дольше, чем это было необходимо, в этот раз, с трудом подавив вздох, дал себе время для дальнейших безрадостных размышлений. Ему больше не нравилось жить в Накуру. Если бы не эта война, то после смерти тетушки, оставившей ему неожиданно большое наследство, он мог бы позволить себе открыть практику в Лондоне. Он всегда мечтал жить на Харли-стрит, но, неосмотрительно женившись вторым браком на дочери фермера из Наиваши, почти потерял эту цель из виду. Молодая жена всегда могла заставить его поменять точку зрения, а теперь она так панически боялась блицкрига, что ни в коем случае не соглашалась на переезд в Лондон. Он утешал себя выросшим чувством собственного достоинства, в котором отказывал себе долгие годы, и больше не принимал пациенток не своего круга.
Скрупулезно соскребая с оконного стекла дохлую муху, он рассматривал в него посетительниц, без приглашения усевшихся на стулья перед его столом, между прочим, совсем недавно обитые. Сомневаться не приходилось — та, что помоложе, была явно не его круга и проникла она сюда только по невнимательности мисс Коллинз, работавшей у него всего месяц и еще не развившей чутье на важные для него вещи.
Старшую, подумал Чартере с налетом некоторого интереса, который перед лицом неизбежно надвигавшегося неприятного разговора был весьма неуместен, можно было бы принять за леди из английской провинции, не открывай она рта. Она была стройной, ухоженной, казалась весьма уверенной в себе особой, и у нее были красивые светлые волосы, которые очень нравились ему у женщин.
Она походила на норвежку, такая же изящная. В любом случае, по ней было видно, что эта дама привыкла ходить по дорогим врачам.
Пациентка была по меньшей мере на шестом месяце, и, как видел Чартере, здоровье у нее было не в том состоянии, которое он так ценил у беременных, когда не ожидалось никаких неприятных осложнений. На ней было платье в цветочек, показавшееся ему типичным для континентальной моды тридцатых годов. Смешной белый кружевной воротничок выглядел почти гротескно и напомнил ему о мелкобуржуазных дамах Викторианской эпохи и о том обстоятельстве, что как раз с этим сословием он до сих пор никогда не сталкивался. Платье подчеркивало грудь и делало из живота шар, что Чартере допускал только непосредственно перед родами. Определенно, женщина уже на первом месяце беременности ела за двоих. Этих иностранцев никак не отучить от их нелепых привычек. Она была бледна и напряжена, запугана, как служанка, ожидающая внебрачное дитя, и притом всем своим видом показывала, что беременность для нее — наказание. Эта точно ныла по любому поводу. Чартере откашлялся. Он не много общался с людьми с континента, но впечатления были незабываемые. Все они отличались чрезвычайной чувствительностью и не могли вытерпеть боль, когда это было нужно.
В первые военные месяцы Чартере помог разродиться близнецами жене одного еврея-фабриканта. Пароходы стали ходить реже, и супругам не удалось вовремя вернуться в Англию. Они, правда, были очень вежливы и даже, не сказав ни слова, уплатили сильно завышенный гонорар, который Чартере в кругу коллег называл «компенсацией врачу за моральный ущерб». И все-таки этот случай он вспоминать не любил. Он показал ему, что у еврейской нации не хватает дисциплины, чтобы в решающий момент стиснуть зубы.
Тогда доктор Чартере решил, что больше никогда не станет связываться с пациентками, которые не соответствуют его менталитету. Не собирался он и в этот раз делать исключение, которое только обременило бы обе стороны. И уж точно не для женщины, у которой, очевидно, даже платья, подходящего для такого случая, не было.
Когда Чартере уже не мог придумать, что бы ему еще такого сделать с окном, которое он уже несколько раз открыл и закрыл, он обернулся наконец к своим посетительницам. Смутившись, доктор заметил, что блондинка уже что-то говорила. Да, это было как раз то, чего он и боялся. Акцент у нее был исключительно неприятный, совсем без того очаровательного норвежского звучания, которое он слышал в новых милых фильмах.
Блондинка как раз сказала:
— Меня зовут Хан, а это миссис Редлих. Она себя плохо чувствует. Начиная с четвертого месяца.
Чартере снова откашлялся. Это было не приятное покашливание, а звук с точно дозированной резкостью, который давал понять, что о дальнейшей доверительности не может быть и речи, пока ситуация не прояснится.
— Пожалуйста, о гонораре не думайте.
— Я и не думаю.
— Да, да, конечно, — согласилась Лилли, попытавшись, не показав виду, проглотить смущение. — Просто с этим уже все улажено. Миссис Уильямсон посоветовала нам обратить на это ваше внимание.
Чартере усиленно вспоминал, где и когда он слышал это имя раньше. Он уже хотел было сказать, что у него никогда не было пациентки по имени Уильямсон, и тут вспомнил, что два года назад в Накуру поселился зубной врач с такой фамилией. А еще через некоторое время Чартере припомнил, где он еще слышал это имя за пределами своего круга. Несчастный мистер Уильямсон хотел вступить в клуб по игре в поло, но туда не принимали евреев. Очень неприятная была история. По меньшей мере, такая же провокация, как и обсуждать с врачом его гонорар еще до того, как он осмотрел больную.
Чартере почувствовал себя оскорбленным, но все-таки попытался сохранить непринужденность.
Может, у этих людей с континента считается нормальным вот так в лоб говорить на такие щекотливые темы. К сожалению, у них, судя по всему, имелась также преувеличенная потребность в общении. Это ему стало ясно, когда он понял, что надо было вовремя остановить поток речи у блондинки. Она уже рассказывала ему какую-то ужасно запутанную историю о незнакомых людях из Германии, которые, очевидно, имели непосредственное отношение к беременности.
— А как получилось, что она живет в «Стагс хэд»? — перебил врач Лилли. И тотчас рассердился на себя за резкость, ведь она абсолютно не соответствовала его всегдашней приветливости, которую все так ценили.
— Беременность с самого начала была сложной. Мы подумали, что моя подруга не сможет родить ребенка на ферме, без помощи врача.
Умнее будет не задавать лишних вопросов, подумал Чартере, чтобы не пришлось браться за этот случай только потому, что он слишком рано углубился в медицинскую часть проблемы. Натянуто улыбнувшись, он поборол свое неудовольствие.
— Она, наверное, не говорит по-английски? — спросил он, кивнув в сторону Йеттель так безучастно, словно даже смотреть на нее было необязательно.
— Совсем немножко, да вообще-то почти не говорит. Поэтому я и приехала. Я живу в Гилгиле.
— Очень мило с вашей стороны. Но вы ведь вряд ли останетесь до родов и не захотите переводить, стоя рядом со мной в родильном зале.
— Нет, — пробормотала Лилли. — То есть так далеко мы еще не заглядывали. Миссис Уильямсон порекомендовала вас как врача, который сможет нам помочь.
— Миссис Уильямсон, — ответил Чартере после паузы, которая показалась ему соответствующей ситуации, не очень длинной и уж точно не слишком краткой, — живет здесь не так давно. А то бы она наверняка порекомендовала доктора Арнольд. Вот она — как раз то, что вам надо. Необычный доктор.
Он был настолько рад и удивлен, что именно в этот момент нашел такое элегантное решение проблемы, что с большим трудом мог скрыть свое удовлетворение. Старая добрая Джанет Арнольд и правда была его единственным спасением. Иногда он забывал, что она теперь живет в Накуру. Она годами разъезжала на своем дребезжащем «форде», который сам по себе был отдельным номером в программе, по самым захолустным углам, помогая появиться на свет младенцам на фермах и в резервациях.
Старая дева была помесью Флоренс Найтингейл[20] и ирландского упрямца и вообще ни во что не ставила вопросы вкуса, этикета и традиции. В Накуру вечная революционерка лечила индусов и уроженцев Гоа и, конечно, множество негров, которые ей, наверно, и цента не уплатили, ну и естественно, она не могла бросить нищих европейцев, для которых даже простой перелом руки превращался в настоящую финансовую катастрофу. Во всяком случае, у Джанет Арнольд пациентами были те, кому было все равно, что она далеко не так молода, да к тому же имела абсолютно не присущую истинным британцам манеру высказывать свое мнение без спросу.
Чартере отложил календарь, который он обычно листал, когда, к сожалению, приходилось называть вещи своими именами, и сказал:
— Я не тот, кто вам нужен, поскольку в ближайшее время собираюсь как следует отдохнуть. А миссис Арнольд, — улыбнулся он, — вам понравится. Она говорит на нескольких языках. Может, и на вашем тоже.
Ему было немного неприятно, что последняя фраза была сформулирована не совсем тактично, поэтому он продолжил с благоволением, которое счел весьма удавшимся:
