Замерло Братство Света Изначального.
Все теперь в сердцах Храм и Горн.
Все зависит от них.
Все лежит на них.
Секунда.
Другая…
Третья…
ВСПЫХНУЛИ СЕРДЦА!
Свершилось!
Храм и Горн увидели.
Сердца их видят ВСЕХ.
Всех 23000. Вместе с Храм и Горн 23000 братьев и сестер на планете Земля.
Всех братьев и сестер, всех до единого видят Храм и Горн. Тех, что на Земле – 22437. Тех, кто сейчас в воздухе – 563.
Сияют сердца Храм и Горн. Дрожат их тела в стеклянной сфере. Трудно телам выдерживать мощь Света. Разорвет тела мясные на 23000 кусков, распадутся они от Мощи Изначальной. Не выдержат Силы Света Неземного. Но ответно сияют Круги Света на Земле. Братья и сестры стоят. Сдерживают щитом. Помогают опорой. Подставляются.
Ожили сложные механизмы летающей машины. Заработала ее железная голова. Получает она команды от Храм и Горн. Исходят они от тел обнявшихся Храм и Горн. Текут в голову летающей машины. Видит машина вместе с Храм и Горн. Но не сердечным видением, а своим, железным. Видит всех, кого видят Храм и Горн. Определяет место, запоминает, узнает через машины Земли имена спящих братьев. Текут новые имена в голову железной машины. Стекаются мерцающими вспышками. Собираются в порядок. Передаются в сотни других железных машин, служащих Братству. Запоминают машины новые имена, узнают новые адреса, находят земные пути к обретенным братьям и сестрам.
Летит железная машина по ночному небу, догоняет ночь. Летит на запад. В ночи надо ей облететь всю Землю, за ночью успеть. Пока спят все братья и сестры. Пока неподвижны. Пока видны. Пока спят миллионы мясных машин. Пока обездвижены миллионы железных машин. Пока можно различать.
Сияют два сердца наверху, сияют тысячи сердец внизу.
Видят Храм и Горн.
Видят ВСЕХ.
И узнают каждого.
Работает голова летающей машины. Запоминает. На запад летит машина. Страны мясных машин проплывают под ней. И вспыхивают огненными точками сердца спящих братьев и сестер. Те, кто остался в яростном и беспощадном мире Земли. Чьи сердца спят. Кого предстоит еще спасти, вырвать из мяса земной жизни. Возвратить в мир Вечного Света. Обрести для Великого Преображения. Для Великой Победы. Для Великого Возвращения к Свету Изначальному.
Летит железная машина по ночному небу. Облетает Землю с востока на запад. Спешит за ночью. Несет по небу стеклянную сферу. Спит Земля мясных машин. И не ведает, чтo ждет ее.
Тысяча сто восьмой ремешок, вырезанный напарницей Ольги из собачьей шкуры грубыми коваными ножницами, скользнул по металлическому столу. Ольга поймала его, прижала левой рукой к ребристому выступу, а правой, сжимающей кованый нож, стала счищать с кожи черную слипшуюся шерсть. Напарница, голубоглазая, широкоплечая норвежка Кристина, покосилась на стенные часы:
– Уже без пяти.
Ольге не хотелось смотреть на часы: за неделю работы в «собачьем цехе» она потеряла чувство времени. Время в ее голове то растягивалось и ползло, как улитка, по каменным перилам маминого дома в Ньюарке, то мчалось, как электричка, из Ньюарка в Нью-Йорк, где Ольга сперва отучилась четыре года на экономическом факультете в NYU[16], потом там же закончила бизнес-школу, потом поселилась в Нохо, в маленьком лофте рядом с этим же университетом, уютном лофте с двумя окнами, южным и северным, лофте на шестом этаже, лофте, где были книги, статуэтки, безделушки, арабские и еврейские картинки папы, фонотека мамы, большой плюшевый тигр, с которым она спала, и попугай Фима, говорящий слово «пар-р-равоз», которое она больше никогда, никогда, никогда не услышит…
– Begone!
Очистив ремешок, она смахнула шерсть в пакет, а готовый ремешок положила в прозрачную коробку. Каждая такая коробка вмещала пятьсот ремешков. За день они с напарницей должны были наполнить две таких коробки. Уже два дня Ольга и Кристина работали с перевыполнением нормы, за что им полагался бонус. Закончив резать ремешки, Кристина сложила собачью шкуру в специальный мешок и принялась протирать тряпкой ножницы, заскорузлые от собачьей крови. Ольга, запечатав прозрачную коробку с ремешками, подошла к стене, нажала кнопку. Открылась белая ниша. Ольга поставила в нее коробку, снова нажала кнопку. Ниша закрылась. Вернувшись к рабочему месту, Ольга сняла брезентовый фартук, повесила на вешалку рядом со столом, взяла бумажную тряпку, брызнула дезинфицирующим спреем на металлический стол и стала протирать его.
Прозвучал переливчатый сигнал окончания рабочего дня.
Ольга глянула в другой конец цеха: Бьорн протирал свой стол, переговариваясь с соседом. Оба улыбались.
«Хватает сил на юмор…» – вздохнула Ольга и бросила тряпку в мусорный контейнер.
Кристина убрала ножницы и нож в железный ящик стола, встала и, снимая перчатки, со стоном облегчения потянулась:
– Пресвятая Дева… конец!
– Конец тухлому делу… – пробормотала Ольга, швыряя в контейнер свои перчатки.
– День прошел, и слава Богу, – устало улыбнулась им полноватая датская крестьянка с роскошной русой косой, работающая за соседним столом.
– Да, да… – зевнула ее напарница, мужеподобная грубоватая полька. – Хоть бы завтра весь их чертов лед таять, таять!
– Ты про фирму или про лед? – спросила Ольга, массируя себе шею.
– Про то и про то! – ответила полька на своем корявом английском.
Они устало рассмеялись. И побрели в женскую душевую. Мужчины, переговариваясь, брели в свою. Охранники выпустили оба потока в коридор, открыли двери душевой, запустили внутрь, заперли. В «собачьем цехе» работали 189 человек. Женщин было больше – 104. Как объяснила Ольге старожилка бункера, австралийка Салли, это потому, что женщины после ударов ледяного молота выживают чаще мужчин. У Салли был номер 8. Она провела в бункере четыре года и была старостой женской половины. Главным у мужчин был сутулый очкарик Хорст, похищенный Братством еще в Восточном Берлине. В бункер он попал шесть лет назад. По его словам, тогда здесь работали девять человек.
Ольга нашла свой крючок с номером 189, последний в длинной раздевалке, сняла с себя пропахшую псиной одежду, стянула носки и трусики и по теплому кафелю в толпе голых женщин вошла в душевую. Здесь стоял легкий парок, и десять очередей толпились к десяти душам. Под ними мылись по очереди. Ольга встала за маленькой, невзрачной девушкой с всклокоченными темно-русыми волосами. Девушка стояла, отрешенно вперясь мутно-голубыми, слегка выпученными глазами в затылок стоящей перед ней женщины, с хохотом что-то рассказывающей на непонятном языке двум другим женщинам.
«Албанский? Молдавский? – устало думала Ольга. – Неужели их трое? Русских женщин здесь совсем нет. Американок – девять. Немок – четырнадцать. Француженок, кажется, десять. Шведок – вообще двадцать пять. Даже норвежек, и то восемь, кажется… А из евреек я одна. Такие, значит, русские и еврейки слабые женщины? Разучились выживать? Странно это…»
Зато в мужской половине было семеро русских. И все, в общем, симпатичные мужики. Один – бывший спортсмен, другой – повар, третий – профессиональный вор, четвертый – какой-то функционер. И все неунывающие. Ольга вспомнила их с теплотой: ей нравилось после душа за ужином сидеть с этими ребятами и говорить на забытом языке детства.
– Дождик, дождик, кап-кап-кап… – пробормотала она по-русски и нервно облизала губы: очень хотелось закурить. Но сделать это можно было только в бункере.
– Ты американка? – необычно глухим голосом спросила ее женщина, стоящая сзади.
– Что, похожа? – Ольга обернулась и увидела смуглую стройную женщину лет сорока пяти с чудовищно изуродованной грудиной.
Замысловатая бело-лиловая впадина зияла на месте грудной кости, правой груди не было, сломанная в двух местах и криво сросшаяся ключица изгибалась полукругом. При этом женщина была по-настоящему красивой: стройная статная фигура, индейские скулы, светло-каштановые волосы с золотистым отливом и темно-синие, глубоко посаженные глаза.
– Вау! Ну и досталось тебе… – Ольга уставилась на впадину.
– Девятнадцать ударов, – глухо произнесла женщина.
Она часто дышала, раздувая узкие ноздри. Впадина двигалась в такт дыханию, словно тоже вдыхала влажный пар душевой.
– Лиз Каннеган, Мемфис, – протянула женщина смуглую руку.
– Ольга Дробот, Нью-Йорк, – Ольга пожала руку.
– Ольга? Ты полька?
– Русская еврейка.
– Ты совсем новенькая?
– Ну, уже не совсем. Неделя. А ты?
– Шестой месяц.
– Круто. Привыкла? – Ольга поглядывала на двигающуюся впадину, края которой покрылись капельками пота.
