– Круто. Привыкла? – Ольга поглядывала на двигающуюся впадину, края которой покрылись капельками пота.
– Люди ко всему привыкают, – глаза Лиз смотрели спокойно. – Играешь с нашими?
– Да. А ты?
– А я со шведами, – слегка улыбнулась Лиз. – Приходи к нам в шведский угол. У нас хорошо.
– У американцев тоже неплохо, – Ольга встала под освободившейся душ, вспомнив, что она ни разу не видела Лиз в американском углу. – Я как-нибудь приду. Спасибо.
Горячая вода приятно объяла тело. Ольга застонала от удовольствия, задрав голову и подставив лицо под душ. Но мыться надо было быстро. Окатившись, она наклонила голову под пластиковый краник, нажала на рычажок. На голову выползла серебристая сопля шампуня. Ольга выдавила вторую на ладонь, размазала шампунь по промежности, в подмышках и по груди. И, повернувшись к очереди, ловя струю спиной, стала мылить голову. Моясь под душем в первые дни, она всегда смотрела в стену, отвернувшись от очереди, не желая даже взглядом делить с кем-либо это кратковременное удовольствие. Теперь ей нравилось разглядывать стоящих голых женщин. Все они ждали. И в этом ожидании было что-то беспомощное и невыразимо близкое, родное. У всех на груди были отметины, все попробовали ледяной молот, все выжили, всех заманили сюда, под «Лед», и все были такими же, как и она. Отчуждение первых дней прошло. Ольга перестала стесняться и дичиться. Она уже привыкла.
Ольга подставила намыленную голову под душ, смыла пену с волос. Подставила бедро и стала мыть его ладонями.
– Собачья шерсть не проросла еще? – спросила Лиз, и стоящие в соседней очереди норвежки рассмеялись.
– Скорее сучьи соски прорастут, – усмехнулась Ольга, моя промежность и взглянув на единственный аккуратный сосок Лиз. – Вот только кого кормить?
– Как кого – китайцев! – хохотнула норвежка.
– На них на всех не хватит молока, – спокойно возразила Лиз.
Все расхохотались. В этом хохоте был свой комфорт, своя свобода. Свое забвение. Ольге было приятно стоять под струйками теплой воды и слушать этот хохот. Он позволял на секунду забыть обо всем. Она закрыла глаза.
– Детка, побыстрей! – крикнули из очереди.
Ольга очнулась. Пора было уступать место естественного забвения. Она вышла из воды, встряхнулась и направилась к выходу. Чешка шлепнула ее по заду и присвистнула. Кристина подмигнула и ткнула пальцем в мокрый живот. Ольга, смеясь, на ходу показала им кулак. Выйдя из душевой в раздевалку, она сняла со своего крючка тонкое, но чистое полотенце, вытерла голову, потом вытерлась сама. Оставив серую рабочую одежду на верхнем крючке, с нижнего сняла «домашнюю», песочного цвета пижаму с тем же номером 189 на плече, облачилась в нее. Из нагрудного кармашка вынула короткую расческу, расчесала свои крашеные волосы, глядя в круглое зеркальце, приделанное между крючками. Отметила, что родная рыжина уже сильно заметна у корней волос. Сунув носки и трусики в карман, надела тапочки и через сквозную дверь вошла в столовую.
Просторная, спокойного салатового тона, столовая вмещала всех заключенных бункера. Здесь пахло вареными овощами и играла все та же легкая симфоническая музыка. Мужчины и женщины, выходящие из душевых, становились в общую очередь к раздаточной стойке. Ольга поискала Бьорна в толпе, но не нашла: наверно, он еще мылся. Зато сразу заметила русских, оживленно переговаривающихся в очереди. Она подошла к ним.
– А вот и стахановка! – засмеялся высокий Сергей с белозубой улыбкой и копной темно-желтых волос.
– Что такое стахановка? – спросила Ольга.
– Это работница, которая круто план перевыполняет, – пояснил полноватый Леша с пухлым детским лицом и неистово синими глазами.
– Забыла русский в своей Америке? – усмехался невзрачный худощавый Борис. – Проходи, становись вперед.
– Я не все слова помню, – Ольга встала в очередь впереди них.
– Ну и правильно… – сумрачно почесал небритую щеку неулыбчивый Игорь. – В русском столько разной хуйни…
– Ты, лошина, только Россию мне не оскорбляй! – грозно-шутливо толкнул его кулаком в живот приземистый огненно-рыжий Петр. – Завалю, бля, сто пудов!
– Отвали, Азазелло… – ответно пихнул его Игорь.
– Господа, не ссорьтесь. Мы на вражеской территории! – притворно-официальным голосом прорычал Сергей, и они устало рассмеялись.
Ольга с улыбкой поглядывала на них. Эти русские здесь, в бункере, напомнили ей о детстве на окраине Москвы. Вместе с их словами и шутками всплывал мир первой памяти: серые панельные дома, грязные сугробы у подъездов, детский сад с пальмой в кадке и песнями о Чебурашке и Ленине, торопливая полуистеричная мать, упрямый, дико талантливый и очень громкий отец, больной дедушка, пианино «Красный октябрь», ангина и елка на Новый год, соседский кот Баюн, первый класс советской школы, второй, третий, игра в резиночку на переменах. И – эмиграция.
Потом уже начиналась просто – память.
Первой же памятью здесь, в бункере, Ольга почему-то дорожила больше. С ней, далекой и сумрачной, с этими сугробами, котами и ангинами было приятней и теплее засыпать.
Очередь подошла. Двое китайцев в белых халатах поставили перед Ольгой поднос со стандартным набором еды: овощной суп, вареное яйцо с майонезом, рис, салат из капусты, два кусочка холодной рыбы в томатном соусе, желе со взбитыми сливками, стакан апельсинового сока. Взяв поднос, Ольга подошла к третьему китайцу, стоящему между двумя большими противнями с горячим. В левом была рыба, в правом куриные окорочка. Ольга выбрала рыбу и с подносом в руках пошла к русскому столу. За ним уже сидели трое. Но тут ее окликнули с американского стола. Высокий златокудрый парень, чем-то похожий на Бьорна, привстал и делал ей зазывающие знаки рукой. Но с русского стола ей тоже активно замахали. Ольга остановилась в нерешительности, не зная, что предпочесть – забытый, смутно узнаваемый, но трогательный русский мир или близкий, понятный и надежный американский.
– Мисс, не соблаговолите ли вы разделить со мной сию скромную трапезу? – раздался рядом старческий голос со странным акцентом.
Ольга опустила глаза и увидела старика, в одиночестве сидящего за столом. Все столы здесь были двухместные, большинство их сдвигалось вместе, образуя национальные компании. Одиночек практически не оставалось. Этого старика она раньше не замечала.
– Поверьте, я не смею настаивать. Если у вас есть другие предпочтения, смело следуйте им. Но я был бы чрезвычайно тронут даже вашим кратковременным присутствием за этим убогим столом.
Он говорил на идеальном и ужасно старомодном английском. Но акцент свидетельствовал, что старик не был англичанином. Ольга поставила поднос на его стол и села напротив.
– Прекрасно. Благодарю вас, – дрожащей рукой старик поднес к своим узким бесцветным губам салфетку, вытер их, привстал. – Позвольте представиться – Эрнст Вольф.
– Ольга Дробот, – она протянула ему руку над едой.
Старик коснулся губами ее руки. Плешивая голова его подрагивала.
– Изменила нам с немчурой! – язвительно засмеялись за русским столом.
– Вы немец? – спросила Ольга.
– Да.
– Почему вы не сидите за немецким столом? Ваших здесь так много…
– Две причины, любезная мисс Дробот. Во-первых, за пятьдесят восемь лет заключения я понял, что одиночество – это дар свыше. Во-вторых, с моими нынешними соотечественниками мне просто не о чем говорить. Общих тем нет.
– Думаете, со мной они появятся? – Ольга преломила булочку.
– Вы мне напомнили одну женщину. Очень дорогую мне. Давным-давно.
– И только поэтому вы… – Ольга стала накалывать вилкой кусочек рыбы, но вдруг осознала, чтo он сказал ей. – Как?! Пятьдесят восемь лет? Вы здесь пятьдесят восемь лет?
– Ну, не здесь, – улыбнулся он, обнажая старые вставные челюсти. – А вообще у них. У братьев Света.
Вилка выскользнула из руки Ольги:
– Пятьдесят восемь?!
– Пятьдесят восемь, любезная мисс Дробот.
Она смотрела на него. Лицо старика было спокойным и отрешенным. Бледно-голубые глаза смотрели внимательно. Белки вокруг них были с сильной желтизной. Судя по правильным чертам его морщинистого, нездорово желтого, покрытого частыми пигментными пятнами лица, в молодости он был красивым человеком.
– Когда же это случилось?
– В 1946 году, 21 октября. На вилле моего отца Себастиана Вольфа.
– Они вас простучали?
– Да. И убедились, что я ein taube Nuss. Пустой орех.
– И что потом?
– А потом я благополучно стал рабом Братства. Хотя, собственно, был им и до простукивания.
– Они вас использовали еще раньше? Каким образом?
– Самым непосредственным. Детей вообще очень легко использовать, досточтимая мисс Дробот.
– Не понимаю.
– Мой отец, Себастиан Вольф, был одним из видных членов Братства. А мы жили с ним. В один прекрасный день он решил простучать меня. И мою сестру. Она погибла, а я выжил. До этого он использовал нас как необходимые декорации. И маму тоже. Но она погибла раньше…
