– Анальгетик и канапе, пища богов! Догонимся медовухой, – он протягивает мне пластиковый стаканчик, берет второй, и мы чокаемся.
– Стильненько, – киваю я и жадно глотаю таблетки. Они не обезболят, но на время станет получше. Медовуха слабоалкогольная и очень сладкая. Вкусная.
– Так и живем, – говорит Зак. – Бесплатный сыр, бесплатная медовуха… в городе такого не встретишь.
– Да, пожалуй, мне будет этого не хватать… Я все-таки уезжаю.
– Сейчас?
– Завтра. Уже заказала билет.
– Значит, у нас еще целый день, – он смотрит на часы и добавляет: – Придется за сегодня показать тебе остальные прелести, от которых ты отказываешься.
– Неужели что-то может сравниться с «Довольной коровой»?
Он выбрасывает зубочистки и берет меня за руку.
– Увидишь.
За остаток дня Зак не пропускает ни одного изрытого колеями поворота, останавливаясь везде, где обещают сыр, вино, пиво, орехи, сидр и чатни. Стоя перед многочисленными столами, мы превращаемся в обыкновенных туристов, делая вид, что предпочитаем органические продукты, и строя из себя гурманов. Я осушаю все протянутые мне стаканы сидра и вина, но Зак за рулем, и все сплевывает в чашку.
Я узнаю больше, чем мне представлялось возможным, о дукке – и это всегда казалось мне вымышленным словом, – сырах с голубой плесенью и мармеладе из айвы. Вскоре мой желудок испытывает на себе эффект «подлинной палитры» вкусов. Боль на время забыта. Мысли шипят и пузырятся, как игристое вино.
У Зака уже в третий раз звонит телефон, но он не берет трубку.
– Зак, я знаю, что ты затеял.
– Выступить в роли радушного хозяина и экскурсовода.
– Еще ты пытаешься меня напоить и избегаешь разговаривать с мамой.
– Вот еще. Помадку любишь?
Я морщусь:
– Боже упаси!
– А то здесь есть еще одно место…
Зак везет нас мимо новых построек, рассыпанных вдоль побережья, везет нас через пустующий квартал, к месту с видом на скалистую гавань. Мелкие птицы парят над изрезанным океаном, ныряя в море брызг.
Здесь нет никакой помадки. Здесь никого, кроме нас. Зак отключает двигатель, и мне приходит в голову, что весь сегодняшний день был ради того, чтобы привести меня сюда. Он выбрал это место, идеальное место, вдали от толпы, вдали от семьи, и этот факт отрезвляет меня. Я провожу языком по зубам, пальцами поправляю пряди парика. Может, прошлая ночь все-таки что-то да значила для него. Может…
Зак барабанит пальцами по рулю и любуется прибоем из-за стекол в форме звезд.
– Что скажешь?
– Здесь… красиво.
С чего вдруг я так нервничаю?
– Ты ведь умеешь пользоваться удочкой?
Удочкой?!
– Я пользуюсь двухметровой, но должна быть еще другая, покороче и полегче.
Ни разу в жизни я не оказывалась в машине с панорамным видом на море в компании парня, который в такой обстановке думал бы о рыбалке. Никогда.
– Не думаю, что…
– Пойду в багажнике поищу, может, там…
– Не надо.
Я не хочу рыбачить. Терпеть не могу запах наживки и, кроме того, придется карабкаться по камням. Я хочу вернуться назад – немедленно. Нога болит, но что гораздо хуже – у меня пылают щеки, и я меньше всего хочу, чтобы он это заметил.
Поверить не могу, какой я была дурой.
– Это чересчур, – говорю я.
– Для рыбы в самый раз! В такую погоду можно наловить с десяток сельдей. Пойдем, будет весело.
– Да я не про рыбу.
Он почему-то смеется.
– Мне ехать завтра, – напоминаю я.
Зак сдвигает очки на затылок. Сейчас его глаза кажутся скорее голубыми, чем серыми.
Если бы он поцеловал меня сейчас, я бы отчасти поверила – что я девятка из десяти, что я красивая. Если бы прижал к спинке сидения, схватил бы меня, если бы он меня хотел, тогда я бы поверила окончательно.
Но он ничего не делает. Надевает обратно дебильные очки и заводит мотор.
Какая же я идиотка. Комплименты считаются только если их подтверждают действием. А Зак – просто хороший парень, который пытается поднять мне настроение.
И зря я повелась.
Я набираю ванну до краев, чтобы мне было горячо, чтобы горела не только одна нога.
В гостиной Бекки разговаривает с бойфрендом по скайпу. Они смеются, обсуждают, как ребенок толкается в животе. Я по голосу Антона слышу, как он по ней скучает.
Вода порозовела. На химии мне давали таблетки, которые останавливали месячные – сказали, что лишней крови терять нельзя. Так что сегодня первый день после паузы, и он оказывается шоком, кровавым предательством организма, который, вопреки мне, решил, что все опять хорошо. Да что он вообще понимает.
Я провожу рукой по животу. Он не когда не станет, как у Бекки. Никто и никогда не захочет секса с тем, что от меня осталось. Это тело невозможно полюбить. Зачем мне менструация, спрашивается?
Всю жизнь я была красивой. Это было единственное, что я знала наверняка, и единственное, что хотела знать. А как теперь себя определять? Кто я – безногая, безволосая? Кто я – без вечной кучи поклонников, чтобы тусоваться, и подружек, чтобы завидовали? Зак – самый приличный парень из всех, кого я встречала, но я даже ему не нужна как женщина.
Так что же от меня осталось, если не осталось красоты? Я не умная, не добрая, не талантливая, не творческая личность, не смелая, не смешная. Я – ничто.
Вода остывает. Пальцы сморщились гармошкой. Я с усилием выбираюсь из ванны, придерживаясь за раковину. На полу остается одинокий мокрый след. Завернувшись в халат Бекки, я краду несколько тампонов из верхнего ящика тумбы. Один тут же использую. Потом, взяв костыли, иду к себе сквозь коридор и прикрываю дверь. Сажусь на кровать.
Натягиваю трусы. Встаю на одну ногу и скачу на ней, чтобы поднять рубашку.
Короткий стук, и он не дожидается ответа, заходит, а я не успеваю спрятаться или прикрыться, а он не успевает скрыть удивление, и мне кажется, что даже отвращение, но тут он отворачивается к стене, а я начинаю орать на него, прикрыв руками грудь, хотя дело не в ней, а он бормочет: прости прости я не хотел прости все хорошо, но я продолжаю орать, потому что он видел, видел меня как есть, а я видела его лицо при этом, и это ужасно, невыносимо! Он подталкивает в мою сторону халат, я тут же накрываюсь им, а он начинает подбираться ко мне, медленно, вытянув руки, как к испуганному животному, повторяя «все хорошо, все хорошо», а я ору, чтобы он не приближался.
Я хочу выпрыгнуть из окна и бежать, куда глаза глядят, но, черт побери, не могу, а он уже близко, он слишком близко, и я начинаю лупить его кулаками.
– Кто так делает! Чего ты вламываешься, как…
– Прости, я не хотел.
– Не смотри на меня так! Не смотри…
– Мия, правда, все хорошо.
– Нет, все плохо! Ненавижу тебя!
Я отталкиваю его с такой силой, что он отлетает к шкафу. Внутри бряцают вешалки, а он говорит:
– Не надо меня ненавидеть.
– А я ненавижу! И тебя, и это место, и твою Бекки, и маму, и что все такие охренительно заботливые, будто все нормально, но это же неправда, Зак! Ненавижу тебя, и ты меня тоже на самом деле ненавидишь!
– Вот это – неправда.
– Ты думаешь, что я уродина!..
– И это неправда.
– Да ты послушай себя, ты же врешь!
Он вздыхает так, будто это физически больно.
– Нет, ты правда – девять из десяти.
– Тогда почему ты не хочешь меня?!
– Ч-что? Ну нет… просто не так же…
Я выдергиваю лампу из розетки и швыряю в него. Он не отходит в сторону, позволяя лампе влететь ему в плечо. Позволяя сделать себе больно. Потом он молча подбирает осколки и уходит.
Слышно, что в коридоре всполошилась Бекки.
– Я сам виноват, – говорит он. – Вошел без стука. Хотел рассказать про Шебу.
Ненавижу его.
Позже Бекки сама тихонько стучится ко мне. Но я усвоила урок: дверь заперта. Я сижу на полу. Я не знаю, куда мне себя деть.
– Наша альпака Шеба родила сегодня девочку, – говорит Бекки. – Хочешь посмотреть?
Всех их ненавижу.
Я выхожу пораньше, взглянуть на детеныша альпаки в яслях. Она пушистенькая, как цыпленок. Десять часов от роду, а она уже стоит на шатких ножках.
Заглянув к остальным животным, я нахожу мертвого петуха. Он был старый. Я открываю курятник и достаю его, потом иду по тропинке к дальнему забору и перебрасываю петуха в кустарники. Сегодня я не дождусь лисицу, но знаю, что она где-то рядом.
– Не воруй живых, – кричу я через плечо, словно с лисой можно договориться об обмене. Ешь птицу, не тронь детеныша. Я обманываю себя, веря в то, что у убийц есть совесть.
У некоторых – возможно.
Но не у всех.
Некоторых не волнует ни возраст жертвы, ни невиновность. Некоторые приходят среди белого дня или в воскресное утро и забирают жизнь человека, который просто ехал себе с пляжа в машине, в соленых после моря шортах, с доской в багажнике. Человека со шрамом в форме буквы «С». «С» – значит Сэм.
