Люцерну получали и свиньи, но им ее разбавляли водой, куда лили остатки борща, вчерашнюю картошку, или кашу, а также костяную муку, ячмень с пивоварни, дрожжи, маис,[93] тыкву, бураки,[94] подсолнечную макуху. Этим заведывала Мавра. Она же кормила и птицу зерном, утром и вечером. Цыплят, утят, гусят и индюшат она кормила либо пшенной кашей, либо творогом, а то, когда подрастут, прикармливала жидким тестом. Птицы это очень любили, и даже, бывало, воробьи прилетали доклевывать. Смешно было смотреть, когда они, вымазавшись в тесте, взлетали на деревья.
Как-то я сказал матери, что Мавра — хорошая. — “Мавра? Золотая баба! Как ее любят куры, утки, гуси! Так и бегут за ней”.
Я выбежал во двор и видел, как Мавра берет солому. Я сейчас же ей сказал, что про нее говорила мама. Мавра покраснела, нагнулась, поднялась, и мне показалось, что она плачет! — “Ах, какие вы все хорошие и как вы жалеете бедного человека!.. А твоя мама — святая! Попомни это!” — и притиснула меня к себе. Я услышал, как крепко, здорово бьется ее сердце! Как я его чувствовал, это русское бабье сердце! И какое ровное, живящее телпо исходило от Мавры! Обнимет она меня, прижмет к себе, приласкает и скажет: “Иди, хлопчик, с Богом! Спи спокойно”. И мне станет так хорошо, я иду так спокойно в дом, точно ничего и не боялся. Я шел к родителям, прощался на сон грядущий, целовал руку Прабы и уходил в мою комнату. Молился я коротко, раздевался и ложился в готовую постель. Туда же являлся и Васька, иногда и с Гаврилычем. Котики ворковали, ласкались, а потом я уже ничего не слышал, засыпал крепким сном. Последняя мысль была о Мавре. Она такая добрая и участливая! Почему же Михайло ее так не любил? Ведь она, я уверен, в душе, и его жалеет. Да, и вообще, Мавра всех жалела. Когда родилась моя сестренка, Мавра всегда приставала к няньке, подростку, чтобы та дала ей девочку на руки взять. Бывало, возьмет и улыбается, будто светится вся. И что ей был младенец? Но любила она детей, особенно маленьких, как цыплят и утят, великой и святой материнской любовью!
И вот, эту добрую и ласковую бабу, Михайло считал — “дурой”! Чего-то я не понимал. Как можно было Мавру не любить? И почему же она была — дурой?
Только раз он ей что-то сказал, а она ответила: “А и не к чему! Не в законе мы с тобой!” Михайло только буркнул что-то про себя.
А Мавру я еще видел временами в саду, стоит на ко ленях, лицом на восток, крестится, что-то говорит и кланяется. И всегда, бывало, я потихоньку уходил, чтоб не мешать. А бывало, вижу, берет солому, подбегу к ней и поцелую! Как она на меня смотрела тогда! До сих пор помню.
ВИННЫЙ ПОГРЕБ — ДЕД ПЧЕЛАРЬ
Когда отец начал расширение дедовского сада, он прикупил по дешевке неудобной земли, изрезанной оврагами, и начал ее устраивать. Везде поставил он поперечные плетни, задерживавшие весеннюю воду, а в одном месте, где был глубокий овраг, оборудовал просторный сток для воды, и сверху поставил погреб. Вышел он длинный и прохладный. Края оврага стали осыпаться, и вскоре погреб был готов, а земля над ним выравнена. Когда потом кто-либо смотрел, никто не хотел верить, что он стоит на месте оврага. Сверху же отец набил еще вербовых колышков, и деревья, вскоре выросшие, начисто скрыли прежние края оврага. С годами все выровнялось, а погреба стали казаться монументальными постройками. Между тем и всей работы было, что поставить каменные стены и крыши. Вода сама нанесла земли и закрыла зазоры.
В погребах этих стояли большие бочки сидра и лежали рядами помеченные годами бутылки. Когда я уже был студентом, были у нас целые ряды держанного, двадцатилетнего сидра. То было прекрасное, крепкое и, вместе с тем, легкое вино. По своему вкусу и качеству оно было лучше белого виноградного. Напротив лежали ряды шипучего сидра, но их долго не держали, так как шипучее долго не сохранялось. Первое время было трудно доставать шампанские пробки, но потом их стали регулярно получать из Испании. Тогда же стал завоевывать рынок и шипучий сидр.
В городе вино продавалось как французское. Отец смеялся; “Видели бы, как наш родимый сидр по-французски щеголяет! Прямо порадовались бы!” Но что мы могли поделать? Продавали без этикеток, в толстых бутылках, как шипучий сидр; если же купец Саркисов перепродавал его под другим именем, нас это уже не касалось. Купцы вообще народ дошлый и на прибыль весьма падкий. Прабка Варвара успокаивала отца: “Ты твой сидр продал, а Саркисов купил! О чем же ты беспокоишься?” — “Так-то, так, но ведь участвую в обмане…” — “А вот и не участвуешь! Ты продал сидр, а если Саркисов продает французское шампанское, это уже его дело”. Но отец все же ходил по зале мрачный и вздыхал. Я бегал к Михайлу, спрашивая его, и тот отвечал: “Батюшка и яблоков не хотели продавать, а Праба им сказала: “Чем же ты с детьми жить будешь? Приход, сам знаешь, какой! Отсюда все попы бегут!” Ну, они и порешили, значит, продавать! Батюшка наш верующий, а в торговле никак нельзя, чтоб без обману…” Случай с сидром повлиял и на меня. Я сам думал: “Яблоки же сами растут! Почему же не раздавать их людям?” Однако Михайло сказал: “Не!.. Работать в саду надо? И платить рабочим надо? А кто же батюшке заплатит?” Вот тут я и задумался: “Как же быть? Правда, отец с утра до вечера трудится… И кто же ему что даст?” А Праба, недослушав, что я говорил, сказала: “Каждому человеку надо трудиться! Без труда люди жить не могут!” Я над этим сильно задумался. Теперь понятно, почему отец целый год строил погреба для сидра: он должен был трудиться! Удивленный собственным открытием, я сбегал к Михайлу, который в это время чинил сбрую. Увидав и выслушав меня, он сказал: “Это ты хорошо делаешь, что понимаешь про труд! Каждый день надо Богу молиться, нужно есть, работать, спать, а отдыхать человеку дано в субботу и в неделю. Есть, правда, что все время отдыхают, но… они сидят без хлеба!” Я подумал, что без хлеба посидеть можно, если есть котлеты, но Михайло сейчас же возразил: “Какие котлеты? Когда хлеба нет, так и котлет не может быть. Оно — говорят про хлеб, да не только про него, а про все, что едят”, — этим он меня не на шутку озадачил. Я только позже понял, что хлеб и котлеты, всё — еда, а не будет хлеба, значит, не будет еды. Тогда я впрямь испугался! А ну-ка, неровен час, и в самом деле еды не будет?
Такое дело мне казалось нестерпимым. Главным, кто работал, был отец. Надо было узнать, что он делает. Я побежал в сад, но его там не было. Что же это? Ведь мы так останемся без хлеба! Я был прямо испуган. Отца я нашел в погребе, куда я прибежал запыхавшись. — “А, это ты? — дружелюбно сказал он. — Посмотри, здесь положены бутылки прошлогоднего сидра. Там — пятилетний, а там — десятилетний. Самый старый в глубине. Есть тысяча бутылок двадцатилетнего. В этих бочках — яблочное вино”. — “Разве это не одно и то же?” — спросил я. — “Нет. Вино разливают уже выбродившимся, а сидр еще бродит в бутылках, потому он и шипучий… Но когда вино готово, оно становится крепким и сухим, как виноградное. Отличить его можно только по букету, то есть, по аромату, да и то не всякий может. Многие пьют, даже не подозревая, что это яблочное вино”.
Он долго и подробно рассказывал о сидре, как его делать, как держать, и как он может заболеть еще в бочке, а потому требует лечения. Говорил отец о винном камне, как его собирают: “Перекачают сок в чистую бочку, а в первой на стенках и на дне — нарост остается. Это и есть винный камень. Его скоблят, соскребают, собирают и так продают. Мы каждый год Саркисову посылаем, а куда он перепродает, не знаю. Кто-то покупает”. Я смотрел широко раскрытыми глазами на все и старался запомнить. — “Вот, эта бочка что-то подгуляла!” — продолжал отец. — “Придется ее лечить. В первую очередь надо магнезии прилить, а когда вся муть осядет, осторожно перекачать в чистую бочку, окуренную серой, и, прибавив полведра сахара, посмотреть, как она будет снова бродить”. Все это он и проделал при мне, работая с большим фонарем, где горела крупная свеча бурого воска: “С керосиновой лампой в винный погреб ходить нельзя! Курить нельзя! Сидр сразу схватывает нехорошие запахи, — объяснял отец, — а пламя такой свечи пахнет медом”. Я оглядывался кругом, смотрел на бочки, на стены дикого камня, везде все было чисто, и нигде не было видно никакой плесени. — “Если плесень появилась, надо крепко чистить, мыть кипящей водой, окуривать серой, — говорил отец. — Сера не вредит, хоть и крепко пахнет. Дрожжи ее захватывают, но сейчас же перерабатывают, и запах исчезает. Но, не дай Бог, керосин! Так и останется ламповый привкус!” Он рассказывал, как недобросовестный погребщик поставил позади бочек раскрытую бутылку с керосином: “Разорил хозяина! Тому пришлось старое вино по дешевке продавать, да и то никто не брал почти!”
— Как же его в тюрьму не посадили? Он же разорил хозяина?
— Когда бутылку нашли, поздно было что-либо делать, да и что хозяину с того, что погребщика посадят? — развел руками отец.
