Женщина — всегда мать, даже если она сама еще дитя Помню, когда родилась маленькая сестра, и ей взяли няню, подростка, что за шум, восклицания, веселая суета поднялись на кухне, когда она приходила с ребенком! Все наперебой брали младенца, ласкали, целовали, забавляли всячески.
Мавра была здоровенная баба, легко поднимавшая мешок картошки, точно тот был набит соломой. Сено и солому она таскала такой кучей сразу, что сама под ней исчезала. Поднять такую вязанку хвороста, какую она носила, мог не всякий мужик. И все же она была бабой, и Михайло ее за это презирал! Что и почему, я никак не понимал. Мне, как любознательному мальчишке, хотелось всё понять и знать всё — и почему.
Как-то я спросил даже Прабу: “За что и почему Михайло не любит Мавру?” Та любопытно посмотрела на меня и в свою очередь спросила: “А тебе зачем знать об этом?” — “Я же все смотрю, все знаю и понимаю, а вот почему Михайло… не знаю, — объяснил я. — Знаю каждую собачку, как она лает, и котов Ваську и Гаврилыча знаю, где и как они бегают, а вот про Мавру ничего не знаю”. — “Ну, а будешь знать, так что тебе с того? Росту прибавится?” — “Ну, Праба! Какая же вы странная! — возразил я. — Дети растут и всему учатся!” — “Ишь ты какой! — засмеялась она. — И все тебе знать надо?” — “Конечно же, все! — убежденно сказал я. — Я жить учусь!” — “А это кто тебе сказал?” — “А Михайло и сказал.” — “Хороший он мужик! Правильный.” — “А вот Мавру не любит!”
“Правда, что не любит, да Мавра сама виновата!.. Было то еще лет за десять до твоего рождения. Мавра была молодайкой. Муж-то ее стал пить. Что ни день, то и полбутылки!.. И Мавру бил нещадно, глаз ей повредил. Так вот, Михайло ее и привел к нам работать. Долго ли, коротко, но Маврин муж спился и помер, а Михайло думал с Маврой сговориться, да не на такую попал! Она ему прямо сказала, что у него семья в деревне есть, и что жена законная есть. Ну, Михайло и рассердился!.. Теперь бы она, может, и сама бы не прочь, да Михайло на нее и смотреть не хочет!..” — “Хорошо, Прабка, ну, а зачем она ему нужна была?” — спросил я. — “Гм!.. тебе все скажи!.. А кто ему белье стирать будет, или пуговицу пришьет, ежели оторвется?” — “Я сам видел, как он хорошо латки пришивает! И пуговицы тоже!” — с торжеством заявил я. “Ну, не говори. Баба всегда лучше пришьет! Она это сделает аккуратно”.
Я почувствовал, что Прабка мне чего-то не договорила, но дальше приставать не посмел.
Тем не менее, кривая Мавра меня очень занимала, но сколько я за ней ни наблюдал, никогда ничего не мог подметить, за что можно ухватиться. Что же она за женщина, эта баба? И почему Михайло ее презирает? Соглашаюсь, что вопросы были недетскими, но иначе и быть не могло: я ведь все время прожил среди взрослых! Вероятно, потому же стал рано интересоваться человеческими отношениями. Кроме того, в них было много недоговоренности, которую как-то надо было понимать. На вопрос, обращенный к Михайлу, “Почему человеку нужна баба?” он воткнул вилы в сено, потом прокашлялся и наконец ответил: “А кто ж ему будет борщ варить? Хлеб печь? Кто белье стирать будет?”
Ответ был похожим на Прабкин, а потому я решил, что так оно и есть. Тем более, что Михайло сказал: “У нас же много баб! Что порвется, починят, а одному без бабы совершенно неспособно”. И вдруг меня осенила мысль: “А бабы же без мужиков обходятся?” Михайло улыбнулся, подмигнул и ответил: “А кто ж их знает, как? Я ведь не баба, так и не знаю”.
На этот раз, признаю, он меня начисто сразил. Кругом все зеленело, пели птицы, светило солнышко, а я был подавлен. Люди все время говорили загадками, отвечали загадками, и ничего понять нельзя было! Кого спросишь? Тетю, что ли? Так она тебе и ответит! Я смутно чувствовал, что за подобный вопрос тетя и по щекам надает. Ну, а как же узнаешь? Решил пока что отложить. И в самом деле, на что мне все это, если началось уже лето, а тетя какое-то заморское мороженое соорудила? Михайла и крутить заставили. Он крутил и сокрушался: “И на что оно? Поел хорошего борща с чесноком, перцем, сметаной, да с куском говядины, и — все! А нашто еще морожино делать? И что с него?” Но тетя, отделив каждому по стакану, дала попробовать и Михайлу. “О! — воскликнул он. — И придумают же!” И, покачав головой, решил: “Борщ со сметаной, конечно… Но и морожино, брат, вкусно! Ого-го-го!” Последнее он всегда прибавлял как высшее одобрение. Так повысился тетин счет в его глазах: “Дошлые — городские барыни! Что и говорить!” В общем, он был человек мирный, и если случалось [что-то], что выводило его из себя, то он вскоре с ним примирялся. Но Мавра оставалась загадкой для меня. Михайло — тот был весь как на ладони, смотри, и увидишь, а Мавра, и не знаю уж, как будто только и делала, что работала, и в то же время находила, о чем шушукаться с кухаркой. Обе они смеялись при этом. Иной раз даже хохотали не в меру. Михайло сопел и недовольно поглядывал на них. Я как-то спросил, отчего они смеются. — “Дуры бабы! — невозмутимо ответил он. — Нарвать бы крапивы, да и настрекать по этому самому месту!” Помню, что меня это удивило, — за что же так жестоко? Ну, да Михайло, видимо, знал.
Осенью и зимой работы было мало, а потому бабы собирались в летней кухне, разбирали и драли перо на подушки, и тогда либо рассказывали что-то старинное, либо пели песни. Праба тоже, бывало, к ним присоединялась. Работа шла сама собой, и так, само собой, текли рассказы. Я тоже любил эти поведки, приходил, забирался на печку и оттуда слушал. Женщины никогда ничего дурного не говорили, наоборот, то были поверья старины, рассказы про дедовщину, иной раз — страшные истории. Иной раз и по двору, в темноте, пройти страшно! Тогда появлялся Михайло и говорил: “Чего-ж бояться? А ангел-хранитель зачем? Он — тут, и он тебя защитит!” После этого я уже не боялся. Праба тоже говорила: “Без воли Божией ничего не случится!” В 6–7 лет я судорожно вцеплялся в провожатого, ну, а позже, хоть и не любил темноты, но уже хотел показать, что не боюсь, и даже бравировал этим, подчеркивая, что все это — глупости! Однако, сам шел-шел, да, скосивши глаз, быстро взглядывал назад. Помню, думал: “А вдруг? Что тогда?” — и очень радовался, раскрывая двери родительского дома! Иной раз подбегали псы, и тогда они меня весело провожали. Однако, в холодные ночи они зарывались в солому и только изредка выходили, чтоб оббежать сад. Во дворе же не бывали, разве что чужой придет. Они его чуяли сейчас же и подымали такой лай, что просыпался весь дом!
Иной раз меня провожала Мавра. Во дворе я трусил и жался к ней, а она говорила: “Ну, чего ж вы, паныч, та я ж тут! Не бойтесь!” — и я вправду — при ней — не боялся, я знал, что она меня не только защитит, но и в драку полезет! Баба здоровенная, с кулаками тоже!
Ложась спать, я о ней с благодарностью молился: “Господи, спаси и помилуй Мавру! Она — хорошая! Еще спаси наших собачек, кота Ваську и Гаврилыча! Не забудь, Боже, и Гектора! Он — добрый и верный пес, хоть и спит в доме”. Под самый конец, уже засыпая, молился: “Боже, спаси царя! Спаси птичек, которые в саду!.. Голубей!.. Всех живых!” Так меня научила Праба: “За всех живых молись! За птичек и за деревья! Пусть и их Бог сохраняет!” Праба была права. Не дай Бог, умрет всякая зелень! Что мы тогда будем делать? А пока Бог хранит растения, Он и нас хранит. Думают ли об этом люди? Кажется, не думают.
Детство — великий период человеческой жизни! Тогда именно и слагается человек. Мавра, провожая меня до дверей дома, крестила, целовала и говорила: “Спи мирно и покойно, с Богом!” Голос у нее был низкий и ласковый. Сколько в нем было материнской нежности!
Если бы она меня ласкала при всех, особенно при Михайле, он бы запротестовал. Но она это делала в темноте, и мое детское сердце трепетало от счастья. Я вообще думал тогда, что все люди меня любят, а потому и сам любил людей. Разочарование пришло позже, уже в училище, где были завистливые и злые ученики, и некоторые такие же учителя и воспитатели. Вот когда я познал цену родного дома!
На кухне, по приказу отца, все овощи сначала мыли, оставляли подсохнуть, а потом принимались за чистку разных корней, картошки, капусты. Очистки сбрасывали в большую корзину, и Мавра ее относила Михайлу. Тот перемалывал все на большой ручной мельнице, куда попадали и кости, и рыбьи остатки, хребты, головы. К этому он прибавлял рубленой мелко люцерны, грубой муки, фасоли, гороха и относил курам. Те моментально все склевывали и старались пролезть на огород. Но там была Мавра, которая их изгоняла в степь, начинавшуюся за нашим домом. Там были тысячи насекомых, корней, зелени, и куры наши были здоровы, и неслись как следует.
Люцерну получали и свиньи, но им ее разбавляли водой, куда лили остатки борща, вчерашнюю картошку, или кашу, а также костяную муку, ячмень с пивоварни, дрожжи, маис,[93] тыкву, бураки,[94] подсолнечную макуху. Этим заведывала Мавра. Она же кормила и птицу зерном, утром и вечером. Цыплят, утят, гусят и индюшат она кормила либо пшенной кашей, либо творогом, а то, когда подрастут, прикармливала жидким тестом. Птицы это очень любили, и даже, бывало, воробьи прилетали доклевывать. Смешно было смотреть, когда они, вымазавшись в тесте, взлетали на деревья.
