— Есть чайник? — Олег задался вопросом.
— Есть, вот, — Из небольшой сумки Люда вытащила небольшой жестяной чайник, со смехом протянула Олегу, как бы намекая ему сходить за кипятком. Он огляделся вокруг, пошел в сторону служебных кают.
Теплоход между тем, повинуясь командам стоящего на мостике капитана в белоснежном кителе, отчаливал от пристани — вытягивал его кормой вперед, подальше от берега, маленький буксирный пароходишко с большой черной трубой. С берега махали платочками — кого-то провожали… И заработало собственное нутро «Крильона», и стал он разворачиваться и выходить на середину бухты.
В бухте вдоль и поперек сновали катера и мелкие суденышки с бурунами по носу и тянувшимися за кормой вскипающими на солнце дорожками. Солнце уже пригревало, и на душе было радостно. Ветер с моря ласково поглаживал по лицу. Владивосток, с облепившими косогоры избами и лачугами, медленно уходил к юго-западу. Чисто прибранного, будто к празднику, центра города не было видно, но издали он искрился и горел на солнце; радостно провожал он отбывающих на край света путешественников, загадочно подмигивал зелеными огнями маяков.
«Крильон» вместе со своим двойником «Анивой», похожей на него, как одна капля воды, перевозили вербованную публику с материка на Сахалин: «Крильон» ходил до Холмска, «Анива» — до Корсакова. Оба плоскодонных корабля взяты у поверженной Германии в счет репарации. Сверкают они белизной и отделкой палубных надстроек. Каюты, разделенные коридором, привлекают внимание отделкой дверей из карельской березы и мореного дуба, сверкающих на них бронзовых ручек и романтичного подсвета косо вставленных в потолочные абажуры лампочек.
На открытой палубе кучками разместилась молодежь, не захотевшая спускаться в твиндек, где были места третьего и четвертого классов. Одна из них облюбовала место возле монументальной трубы, и Олег, балансируя между пассажирами, спешил к завтраку с кипятком в чайнике. Поставил его на палубу, рядом с чемоданом, накрытым белой салфеткой и сервированным под изысканный стол.
Нарезая селедку и чистя холодную картошку, вспоминали эпизоды студенческой жизни. У девушек разговор был серьезный, а парни выбирали и преподносили то, что было занятно и вызывало смех. Подробно остановились на том, как провели время во Владивостоке, как в ресторане просадили почти все деньги, назначенные в дорогу, а потом, выйдя на улицу, хохотали…
Открытое Японское море поплескивало в борта «Крильона». Впереди была только вода и, как полог, раскинутое над ней чистое небо. Море и небо, и ничего больше. Владивосток уходил в туманную даль, стушевывался в дали и пропадал вовсе. Слева показался выступающий мыс с нависнувшим над водой скалистым берегом. На нем, сверху, далеко виден маяк с зарядным устройством, с лестницей для служителя. И невдалеке для него же избушка с домашними животными, с тишиной, с удобствами.
На фоне каменно-серых скал, если вглядеться, видны будто карандашом выписанные очертания застывших в неподвижности сторожевых кораблей. По борту слева откуда-то явилась идущая поверху подводная лодка стального цвета. Публика на корабле обступила левый борт, приветственно помахала. Невдалеке от советской границы, в Корее, неспокойно, идет война. Японское море нашпиговано американскими кораблями: везут орудия, танки, боевые самолеты. Не потому ли наша подлодка сопровождает корабль? Долго идет рядом с «Крильоном», возможно, на всякий случай прикрываясь ее корпусом. Но вот, наконец, отходит в сторону и, сливаясь с поверхностью моря, теряется из виду…
Ушел и скалистый берег с возвышающимся мысом. От Владивостока и бухты Золотой Рог осталось одно теплое воспоминание. Море сделалось однообразным и неинтересным, публика разбрелась по всему кораблю. Вдруг кто-то воскликнул:
— Касатки!
Другие подхватили:
— Касатки! Касатки!
По тому же, левому борту, куда снова кинулись пассажиры, прошли касатки, обгоняя корабль, — кильваторным строем штук пять, одна за другой. По неясному какому-то сигналу (определенно же — по сигналу!) одновременно вздымались, спинными плавниками вспарывая воду.
Промчались и все. Как будто ничего и не было.
К обеду корабль погрузился в туман. Солнечный свет померк — образовалось безмолвие. Мгла становилась гуще, на палубе стало сыро и холодно. Впереди, как и справа, так и слева, ничего не видно, корабль подавал сигналы густого, низкого тембра, на душе от них делалось тревожно. На полубаке сгрудились мужики — всматриваются в даль. Кому-то померещился впереди огонек, на это сообщение корабль отозвался новыми гудками.
По доверительным сказам мужиков, по-свойски разбирающих международные события, понятно, что иные из них повоевали и с немцами, и с японцами — форсировали хребет Большой Хинган. Освобождали и Сахалин, и Курилы. Некоторые даже, защищая своих соседей — корейцев, китайцев, столкнулись с американцами. Сейчас едут на край земли, чтобы спокойно пожить. Просто жить. Достаточно уже понюхано пороху…
Полосу тумана, по-видимому, проходили успешно: стало светлеть. Показалось, наконец, долгожданное солнце, оно и топило, и рассеивало остатки тумана, возвращая доброе настроение. Мир делается чист и прозрачен, солнце грело руки, плечи, осязаемо прикасалось к лицу. Все вокруг — и на палубе, и на море — оживало, душа успокаивалась.
Молодой матрос с лихо закрученным чубом и до блеска надраенной ременной бляхой суетливо переходил от борта к борту, что-то высматривал — что-то, возможно, недоступное для понимания сухопутным его сверстникам. Проносясь мимо Гоши и попутно заглядываясь на девушек, с которыми Гоша общался, невежливо задел его плечом и с неприступным видом прошествовал мимо — знай наших! Почуяв Гошино и Олегово к себе внимание, оглянулся, встретился глазами — ух ты! Уж не искры ли посыпались?
— Вот, и на корабле имеются хамы. Свои хамы — жизнь, как жизнь, — Олег отметил это и покачал головой.
К вечеру, когда слева по борту горело закатное солнце и палуба медленно остывала, опять она наполнялась людьми. Толкаясь среди них, Олег совал нос во всякие закоулки на корабле от машинного отделения до кормы, где на тросе опущен в воду заинтересовавший его эхолот. Вокруг все было занимательно и интересно — не корабль, а мечта: плоскодонный, речной, а за нехваткой килевых приспособлен к рейсам в Дальневосточном море. Олег притрагивался к гладкой и теплой деревянной поверхности, ласково поглаживал ее рукой. У ведущей к капитанскому мостику лестницы увидел известного уже матроса с лихим чубом: тот, не замечая Олега, заинтересованно беседовал с какой-то симпатичной девушкой. Высокая, фигуристая. Еще и распустила волосы! О! Ну, конечно, это же Эмма завладела вниманием молодого матроса. Тот торопился сказать ей что-то важное, а ей, похоже, было не до этого: она будто куда-то спешила. Упершись рукой в стенку, он загородил ей дорогу и в чем-то горячо ее убеждал. Глаза ее блуждали по палубе. И встретились они с Олеговыми. Это были глаза: большие, карие! Увидев Олега, они будто повеселели.
— Олег! — она воскликнула. — Ну, Олег же! — капризно повторила, когда тот, не обратив внимания, хотел пройти мимо.
Вернулся, подошел.
— Добрый вечер!
Матрос опустил руку.
— Не такой добрый, когда тут болтаются всякие… — И посмотрел на сверкнувшего глазами Олега.
— Олег, я ищу вас, по всему кораблю прошла, — девушка перебила звонко. — Идемте кушать, Олег! — Она бесцеремонно взяла его под руку. — От этого приставалы иначе не отвяжешься, — тихо объяснила свое вольное обращение с ним, едва знакомым парнем.
У теплой трубы, возле чемоданов и сумок, ожидали их девушки и Гоша Цаплин. Подали голоса, когда их увидели. На импровизированном столе со скатертью-самобранкой, разложены лук, помидоры, вареная картошка, селедка; наготове стояли два термоса с чаем, горка пиленного кубиками сахара. Предстояло торжество с разговором, с едреным смехом! Выделялся заливистый смех Эммы, она при этом откидывала голову назад. Проходя мимо, щеголеватый матрос к ней все присматривался, уходя, оглядывался на нее.
Между тем надвигалась ночь: в высоком небе проклевывались звезды, тихо между собой перешептываясь, заселяли они небесный шатер, бледно освещали палубу и весь мир вокруг. Запад горел, туда еще не пришла ночь, там солнце, там смеются и печалятся люди, играют и шалят дети. Не верилось, что там, где горит закат, в трудах и хлопотах живет нищая Россия.
На мачтах, на капитанском мостике и палубных надстройках загораются огни, открытая палуба перед рубкой озаряется направленным светом лампочек. Освещенный корабль со всех сторон обступает кромешная, шумящая за бортами тьма. Посреди мрака ночи и холодных волн теплоход кажется светлым, бегущим по волнам оазисом. После не вполне внятных команд по местному радио картину полного благоденствия завершает вдруг вырвавшаяся на простор танцевальная музыка. Бодрая, пылкая «Рио Рита».
